— Вот этого точно не надо. Я как вспомню отца с матерью: вечно они ссорились и дрались. Смотрю на вас с Бекки и все жду — когда вы драться начнете.
— Этого нам только не хватало. Бекки — прекрасная жена.
— Все равно мне этого не надо, Том Сойер! В моем деле надо легким быть, подвижным… Сейчас — на Миссисипи, через месяц уже в Калифорнии.
— И денег давать Сиду не надо.
— Ну ты же понимаешь меня, Том?! Ты же сам ему сколько раз давал?!
— От меня не убудет. И ты прихвати немного, Гек.
— Ты давал… А как ты, я тоже жить не могу. Чтобы жить как ты, учиться надо…Книжки эти, чертежи, карты… А мне тошно, я так не сумею. И не умел никогда. А помнишь, как вдова Дуглас, да твоя тетушка Полли, да другие дуры все перемывали тебе косточки? Что ты кончишь уголовником, а Сид Сойер — такой вежливый! Такой послушный! Что он сделается банкиром или судьей, а то еще и каким-то еще важным конгрессменом? А что ты вообще сделаешься разбойником, или придется тебе жить на средства попечительского совета?
— Они не дуры, Гек. Они же не знали.
— Странно… Я и то знал, что из тебя получится толк. И судья Тэтчер тоже знал.
— Судье Бекки про меня рассказывала.
— Не-а… Что бы не рассказывала — судья своей головой про всё думает. Судья Тэтчер — аристократ, что твой герцог… не такой, который к нам с Джимом на плот залез, а настоящий… Эти в людях и в мальчишках понимают, потому что много поколений видели разных людей… Судья Тэтчер судит о людях по опыту, который у него то ли со времен, когда он плыл на «Мэйфлауэре», то ли еще когда Моисей водил его по пустыне. Хоть ты и дурак, что женился, а хорошо, что на его дочке. Это хорошая кровь.
— Если верить сенатору Тэтчеру, он в детстве был не лучше моего.
— Я что и говорю! Ты был не хуже него. Вечно придумаешь что-то…А кто в десять лет ничего не придумывал, никуда не бегал и ничего никогда не учудил, из того и не получится никогда ничего путного. Точно тебе говорю!
— Да я ведь не только хорошие дела делал… Как мы в пиратов играли и на острове жили, и на собственные похороны пришли? Сейчас вспоминаю, и в пот бросает — что я тете Полли устроил?!
— Она хоть и дура, а крепко тебя любила, Том. И сейчас любит больше дурака этого… И своей жирной курицы Мэри.
— Она не дура, Том. И Мэри…Таких большинство женщин.
— Вот то-то и оно, что они — как большинство. А я не любитель большинства, Том, и женщин тоже не великий любитель. Но скажу, что хороших баб даже больше, чем хороших мужчин. Они ведь хорошие, тетя Полли и Мэри, хоть и дуры, ничего в людях не понимают.
— Они не дуры, сколько тебе говорить.
— Но и в людях ничего не понимают. А судья Тэтчер понимал. Он Сида всегда не терпел. И тетя Полли, хоть и дура, а тебя любила больше, чем этого…
Гекльберри даже пальцами защелкал, замычал: искал слово.
— Понимаешь, он никакой. Самое страшное, что можно сказать о мужчине — НИ-КА-КОЙ. А что в Святом писании сказано?!
— И что же?
— «Изблюю тебя из уст моих, ибо ты не холоден и не горяч, а только тепел». Это не я сказал, это Христос… Вот он и мальчиком был тепел, и сейчас тепел… НИКАКОЙ… А про тебя это сказать никак нельзя, Том! Потому про тебя и слава идет. Ты мужчина.
— Про тебя слава идет не меньше, чем про меня.
— Да… и я тоже не теплый. Но ты горячий, Том, а я — холодный. Про меня говорят, как я фараона завалил, а про тебя, — как в бурю вывел пароход из Ивовой заводи. Твоя слава — чистая, Том, дай Боже всякому.
Ударили склянки.
— Пора…
Гекльберри кивнул, заткнул бутыль початком, сунул в мешок.
По коридору… На нос… ялик подогнали, как велел Том: к оконцу под самым колесом. Не разглядят… Капитан Соейр проверил: сына в ялике не было. Слушается, хорошо.
Остановились. Помолчали. Время, а очень… ну очень не хочется Геку вылезать в это окошко.
— Том… Ты ведь не приедешь в Калифорнию.
— Нет, Гекльберри. Не приеду.
Чтобы сказать это, пришлось напрячь мышцы живота. Что-то кольнуло слева в груди… врачи говорят, что там сердце.
— Я так и думал…
Улыбается… но уже совсем не так, как улыбался в каюте.
Обнялись до хруста в костях.
— Прощай, Том!
Том не успел сплести что-то утешительное, веселое: Гек уже вылез в окошко, плюхнулся в ялик. Негры навалились на весла.
Не зря Том посадил сюда внуков старого Джима: эти будут молчать.
Том так и стоял у окошка. Так и стоял, и смотрел. Какой-то кусочек его самого отделялся… Уплывал с этим яликом… Скользил по сверкающей воде… Пахло влагой, ветер нес запах леса. Вот ялик уткнулся в землю. Сидящий выпрыгнул, замахал рукой, отошел к лесу. Так и стоял, пока шел назад ялик, пока не запыхтела машина, не зашипел пар. Пока не понесся над радостной рекой самый унылый в мире звук: рев пароходной сирены. Том так и стоял.