— Я так и знала!
Кот трясёт головой, убеждая себя, что хихиканье за спиной ему всего лишь послышалось. Хотя… Пусть смеются, лишь бы вернули её, когда настанет срок. Всё равно кем, лишь бы вернули.
— Вот, Персик, знакомься, эта девочка будет жить с нами. Вы подружитесь.
Рыжий кот, развалившийся на диване, открывает глаза. Подскакивает и одним махом взлетает на книжную полку.
— Ну что же ты, малыш! — Молодая овчарка весело скалит зубы. — Выходи ко мне. Всё будет хорошо, я обещаю.
За спиной кота смеётся кто-то невидимый.
Валентина Батищева. ЛЮБИМЫЕ
Мы говорим уже долго. Но всё не о том. Старая, обшарпанная комната сторожки при детском доме. Мётлы, лопаты, старый топчан, горячая печка в углу и небольшое оконце.
— Ты шла по аллее в синем сарафане! — доказываешь ты.
— Да не так всё было! — смеюсь я. — Мы с тобой друг друга увидели, когда ещё весна была. Ты на мотоцикле тогда подъехал с разворотом, в куртке кожаной, очки авиаторы, такой весь деловой: «Мадмуазели, не желаете ли с ветерком?» — я пытаюсь подделать твой голос. — А сам только на меня сквозь очки смотрел.
— Так, а на кого мне смотреть было? — улыбаешься ты. — Подружка-то твоя замужем уже была, с животом стояла. Да не всё ли равно?
Ты стал серьёзным.
— Давно то было, быльём поросло…
— Н-да… — соглашаюсь я, вздыхая. — А потом, как каждое утро, зацелованные, навстречу солнцу, помнишь? Оно в чистом небе золотилось, только набирая цвет. Я к куртке твоей прижмусь, запах твой вдохну, обниму тебя снизу под курткой, каждую мышцу чую, пока ты мотоцикл заводишь и такая счастливая…
— А мотоцикл?.. — Ты перебираешь, рассматривая, какие-то мелочи на полке и не смотришь на меня.
— Не знаю… Хороший такой мотоцикл был. С места до ста…
— Так нельзя было, глупая, убиться могла!
Теперь ты смотришь прямо на меня своим «тем» взглядом, от которого у меня всегда были мурашки. С весёлым прищуром, с россыпью звёзд, с искрящейся бездной.
И я смеюсь:
— Но я же не знала! Я как села за руль — и пропала… Такая мощь, такая сила. И он твой. И я твоя. Ты словно со мной был.
И после минутного молчания добавляю:
— Хорошо, что ты его больше не увидел — раз царапина, два. И зеркало ещё сорвано…
— Я вижу, ты не злишься, в твоих глазах светлая грусть.
— Это я в детдом продукты возила, — сознаюсь, наконец, со вздохом. — Меня вместе со всеми, до кучи, заставили с областной проверкой в детдом идти. Малышей этих увидела с голодными глазами, что в каждом приходящем мать видят, и пропала. Как раз тогда мальчик умер от голода, ему всего четыре было, я застыла. В голове что-то перевернулось, в груди сломалось. «Зачем, — думаю, — я здесь?»
Тогда на меня и свалилось прям осознание, что война, что голод идёт оттуда. Что люди едут куда-то, детдом этот голодный. Что мы не хлебный край и у нас всё хорошо, а что и к нам это прийти может, что и нас коснётся, что и мы умереть можем. Ты и я, понимаешь? И я тогда, всё что могла, детям везла. Вечера свободные с ними проводила. Малышам сказки читала, старших шить, стирать учила. Жалела их…
— Да… — Ты потёр свой подбородок с трёхдневной щетиной.
— А потом и до нас пришла война… Меня сразу, в Городе, и забрали. Ты же на курсах в тот день была?
— Да, — не спускаю с тебя глаз, пытаясь сохранить в памяти каждую твою чёрточку, — на курсах…
— Что с тобой стало? — Я знаю, тебе больно, ты не смотришь на меня, но ты спрашиваешь. Тебе надо знать. Ты бессилен что-то изменить, но ты должен знать.
— Ворвались с автоматами, вывели всех во двор. Кто кричал и сопротивлялся — расстреляли на месте. Остальных раздели, избили, насиловали несколько дней, не давали еды, воды. Всё остальное время стояли во дворе на коленях, нагими, в октябре. Затем выбирали и уводили по одной, по две. Меня взял в услужение Лысый со своей бандой.
— В услужение? — глухим голосом спрашиваешь ты, рассматривая щели в полу.
— Так проще. В услужение. Поэтому прислуживала, была ласковой и покладистой, улыбалась, не смотрела с ненавистью. Я очень хотела вернуться к тебе.
— Почему тогда на твоём теле столько шрамов? — Ты всё ещё не смотришь на меня.
— Потому что от безнаказанности у десятка пьяных мужиков сносит крышу. И при виде первой крови они превращаются в охотников, что загоняют свою жертву. А я хотела выжить. А ещё Лысый периодически ревновал меня. Хотя сам же отдавал меня своей банде и смотрел с какой-то животной радостью, когда меня насиловали на его глазах. Он отрезал мне безымянный палец — чтоб никогда не смогла надеть обручальное кольцо. Он перебил мне коленные чашечки, чтобы не убежала. Он хотел отрезать мне груди — чтоб не смогла кормить дитё, если вдруг оно родится от кого-то. Но Бог меня миловал, обошлось.