Помню, как летом 1958 года мы оказались вместе с ним в Коктебеле, и меня очень удивило его горячее увлечение собиранием черноморских мидий с целью устроить экзотическое пиршество (так, впрочем, и не осуществившееся, поскольку мидий нашлось слишком мало). Я — то полагал, что Эвальда влечет лишь «пир» в платоновском смысле. И с полным основанием можно сказать, что его философские беседы были настоящими пиршествами, создававшими эффект буквального «насыщения», ибо о сугубо «абстрактных» проблемах он умел говорить с предельной, подчас поражающей конкретностью (безусловная «конкретность» истины вообще была едва ли не основным его девизом), так что самые «бесплотные» понятия словно обретали осязаемую плоть.
Близкие ему люди знают, что Эвальд Ильенков был убежден во вполне реальном бытии понятий, то есть, если воспользоваться разграничением, принятым в средневековой западноевропейской философии, был сторонником «реализма», а не «номинализма», который считается предшественником материализма Нового времени. Это, между прочим, лишний раз показывает, что отнесенность Ильенкова к марксизму ни в коей мере не делала его — лично его — «догматиком».
Нельзя умолчать и о том, что устное философствование Эвальда впечатляло намного сильнее, чем все написанные им тексты. Это не значит, что последние менее весомы, чем слышанные мною — как, конечно, и многими людьми — беседы и лекции, но смысл ильенков — ских книг и статей значительно труднее воспринять во всей полноте, во всех оттенках. А живое общение с мыслителем в самом деле являло собой философский пир…
Должен признаться, что ставшие ныне известными ильенковс — кие письма 1943–1945 годов к любимой девушке (они публикуются и в этой книге) помогли мне яснее понять личность мыслителя. В этих письмах предстает юноша, оказавшийся во власти двух стихий — Войны и Любви, и видишь, как он — сознательно или бессознательно — стремится обрести силу духа, чтобы (не убоюсь высокопарного оборота) самому овладеть этими стихиями.
13 марта 1945 года он пишет, находясь недалеко от германского в те времена Данцига (Гданьска): «…сейчас передо мной — картина крушения огромного государства, по величию не имеющая себе равных… Припоминается финал «Гибели богов» Вагнера… Чувствуешь себя частью этой разгоревшейся стихии, и на все остальное смотришь с какой — то внемировой точки зрения…»
Имя Рихарда Вагнера не раз появляется в письмах, — и в контексте не только Войны, но и Любви. 5 января 1944–го: «Ты не помнишь Вагнерова «Тристана»? Вот что я бы хотел послушать вместе с тобой… Обязательно послушаем его, и вспомнятся эти дни. Там особенно сильный эпизод — «ожидание Изольды»…»"
Все близко знавшие Ильенкова наверняка помнят об исключительном значении музыки Вагнера в его жизни (конечно же, эта музыка существовала для него в нераздельном единстве с великой философией Германии). Мне, как — знаю — и другим, Эвальд неоднократно предлагал погрузиться вместе с ним в «Кольцо нибелунга» и явно был готов, не прерываясь, слушать всю многочасовую оперную тетралогию (у него имелись ее отличные грамзаписи) до конца… Признаюсь, я (да и другие) не был способен на столь долгое погружение в эту напряженную музыкально — философскую мистерию. К тому же лицо Эвальда воплощало в себе при этом такое полнейшее сопереживание, которое и захватывало, и как — то глубоко и даже тяжко тревожило…
Сказать об этом важно потому, что явленное в письмах с фронта «сплетение» — Война, Любовь, германская Философия (письмо от 7 января 1944–го: «Видишь, я невольно стал говорить то, что давно — давно сказали и Гегель, и Маркс») и германская же Музыка, — по сути дела странно и уж во всяком случае отмечено нелегким противоречием.
Ведь юный (еще школьник) Ильенков узнал вагнеровскую музыку потому, что она после пресловутого «пакта» 1939 года зазвучала в Большом театре, — в честь неожиданного «друга» СССР… Но Эвальд, оказывается, вовсе не расстался с этой музыкой и тогда, когда «друг» предстал как смертельный враг… Сейчас, из дали времени, можно и не поразиться фразами из письма 1945 года. Но попытаемся перенестись душой туда, где идет жесточайший смертный бой, а между тем русский (а не германский!) офицер предлагает возлюбленной слиться в своем ожидании не с легендарной Ярославной или с созданной толстовским гением Наташей Ростовой, а с вагнеровской Изольдой!