— Вряд ли, — отвечал корчмарь.
— Золу в первый раз исследовали?..
— Кажется, нет, — заметил майор Вердер.
— А ну-ка!
Унтер-офицер склонился над очагом и в левом углу его обнаружил полусгоревшую бумажку, что-то вроде квадрата, от которого остался лишь покрытый золой уголок.
Каково же было удивление присутствующих, когда в этом клочке бумаги они узнали уголок кредитного билета. Да! Сторублевого государственного кредитного билета, номер которого уничтожил огонь. А о каком другом огне, как не о пламени стоящей на столе догоревшей свечи, могла быть речь, если огонь в очаге не разводили?..
Кроме того, обрывок, кредитки был запачкан кровью.
Сомнений не оставалось: это рука убийцы замарала кредитку, это он ее сжег, раз она запачкана в крови! А откуда могла бы взяться эта кредитка, как не из сумки Поха?.. Да, кредитка почти сгорела, но оставалась уничтожающая улика!
Какие тут еще сомнения?.. Как можно допустить, что убийство совершено злоумышленником, проникшим извне? Разве не очевидно, что убийца — постоялец, который занимал эту комнату? После убийства он вернулся к себе-через окно и ушел из корчмы в четыре часа утра.
Майор и унтер-офицер переглянулись, как люди, давно в этом убежденные. Однако г-н Керсдорф не произнес ни слова, и они промолчали.
Но Кроф не мог удержаться.
— Что я вам говорил, господин следователь! Можете вы еще сомневаться в моей невиновности?..
Господин Керсдорф вложил уголок кредитки в качестве вещественного доказательства в свою записную книжку и лишь промолвил:
— Обыск окончен, господа… Выйдем отсюда и немедленно в путь.
Через четверть часа карета катила по дороге в Ригу, между тем как полицейские по-прежнему остались охранять трактир «Сломанный крест».
Рано утром следующего дня г-ну Франку Иохаузену уже сообщили о результатах расследования. Угол кредитки с номером сгорел, и установить, принадлежит ли она к одной из переписанных банком, — нельзя. Но кредитка из той же серии, и нет сомнения, что она выкрадена из сумки Поха.
Известие об этом быстро разнеслось по городу и как громом поразило друзей Дмитрия Николева. Дело таким образом вступало во вторую фазу, или, вернее, возвращалось к первой. Какие ужасные испытания грозили еще злополучной семье, казалось бы, уже избавленной от них?!
Что же касается сторонников Иохаузена, то они шумно ликовали. Они были уверены, что приказ об аресте Дмитрия Николева не заставит себя ждать. Наконец-то он предстанет перед судом, который вынесет ему суровый приговор, как того заслуживает столь чудовищное преступление.
Владимиру Янову сообщил о новых данных расследования доктор Гамин. Они решили ничего не говорить Николеву. И так он, к сожалению, не замедлит узнать о новой угрозе, нависшей над ним. Владимир старался, чтобы эти слухи не дошли до его невесты… Но из этого ничего не вышло, и в тот же день он стал свидетелем ее безысходного горя.
— Мой отец невиновен!.. Отец невиновен!.. — твердила она в полном отчаянье. Больше она ничего не могла сказать.
— Да, дорогая Илька, он безусловно невиновен, мы найдем преступника и посрамим всех, кто порочит его!.. Действительно, я начинаю думать, что подо всем этим кроются какие-то гнусные махинации, что их цель погубить лучшего и честнейшего из людей.
Да, этот благородный человек в самом деле так думал. Ведь он по горькому опыту знал, до чего может дойти политическая месть. А между тем какие данные указывали на то, что существует такой гнусный замысел и что происки врагов могут удасться?..
То, что должно было случиться, случилось.
Во второй половине дня Дмитрия Николева вызвали к следователю. Он тотчас же спустился в столовую. Владимир и Илька объяснили ему создавшееся положение.
— Опять это проклятое дело! — сказал он, пожимая плечами. — Неужели оно так никогда и не кончится?..
— Они хотят получить от тебя, отец, несколько добавочных сведений… — сказала Илька.
— Может быть, мне пойти с вами?.. — спросил Владимир.
— Нет… спасибо, Владимир.
Учитель вышел и быстро удалился. Через четверть часа он был уже в кабинете г-на Керсдорфа.
Там он застал лишь следователя и его секретаря. На совещании у губернатора в присутствии полковника Рагенова было решено, что учитель будет подвергнут вторичному допросу. Решение вопроса об его аресте предоставлялось всецело на усмотрение следователя.
Господин Керсдорф пригласил Николева сесть и голосом, выдававшим некоторое волнение, произнес:
— Господин Николев, вчера в моем присутствии в трактире «Сломанный крест» был произведен вторичный обыск… Полицейские тщательно обследовали весь дом и не обнаружили никаких новых следов… Но в комнате, которую вы занимали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое апреля, найдено вот это.
И он протянул учителю уголок кредитного билета.
— Что это за клочок бумаги? — спросил Дмитрий Николев.
— Это обрывок от кредитного билета, который был сожжен и брошен в очаг.
— Одного из кредитных билетов, украденных у Поха?
— Во всяком случае, это весьма вероятно, — ответил следователь. — Вас не должно удивить, если я усматриваю в этом новую улику против вас…
— Против меня?.. — воскликнул учитель, переходя на свой иронически-пренебрежительный тон. — Как, господин следователь, значит с этим делом не покончено, и, несмотря на заявление Владимира Янова, надо мной все еще тяготеют подозрения?..
Господин Керсдорф не отвечал. Он пытливо следил за Никелевым, этим несчастным больным стариком, который явно еще не оправился от душевного потрясения, вызванного непрерывными испытаниями.
И, казалось, им не будет конца, так как новые данные отягощали его положение.
Проведя рукой по лбу, Дмитрий Николев сказал:
— Итак, этот уголок кредитного билета обнаружен в очаге комнаты, где я провел ночь?..
— Да, господин Николев.
— И комната эта после первого обыска была заперта на ключ?..
— На ключ. Дверь, безусловно, никто не открывал…
— И, значит, никто не мог проникнуть в комнату?..
— Никто.
Следователь, видимо, сознательно шел на эту перемену ролей и охотно отвечал на вопросы.
— Этот кредитный билет был залит кровью, затем брошен в огонь и оказался в золе, где его и нашли?.. — снова задал вопрос Николев, рассматривая кредитку.
— Да, в золе…
— В таком случае, как же его не обнаружили при первом обыске?..
— Я и сам не нахожу объяснения, и меня это удивляет, так как, очевидно, с тех пор никто не мог его туда подбросить…
— Я не менее удивлен, чем вы, — не без некоторой иронии заметил Дмитрий Николев, — вернее сказать, не удивлен, а обеспокоен этим. Ведь это меня, надо думать, обвиняют в том, что я сжег кредитку и затем бросил ее в очаг?..
— Вас, конечно, — ответил г-н Керсдорф.
— Итак, — со все возрастающим сарказмом продолжал учитель, — если эта кредитка из пачки банковского артельщика, если она выкрадена после убийства Поха из его сумки, то нет сомнения, что вор — это постоялец, занимавший комнату. А так как комнату занимал я, то я и есть убийца…
— Можно ли еще сомневаться?.. — спросил г-н Керсдорф, не спуская с Николева глаз.
— Ни в коем случае, господин следователь. Все складывается одно к одному!.. Вывод безукоризненный… И все же разрешите мне вашим доводам противопоставить свои?
— Прошу вас, господин Николев.
— Итак, в четыре часа утра я покинул трактир «Сломанный крест»… Было ли к этому времени совершено убийство или нет?.. Если это моих рук дело, то, конечно, да, если убийца не я, то нет… Впрочем, не в этом суть. Так вот! Можете ли вы утверждать, господин следователь, что убийца не принял, уже после моего ухода, все меры к тому, чтобы подозрение пало на путешественника, то есть на меня?.. Разве не мог он войти в комнату, поставить кочергу, подбросить в очаг запачканный кровью полусожженный кредитный билет, сделать снаружи царапины на подоконнике, чтобы создать видимость, что не кто иной, как я, влез в окно и зарезал банковского артельщика в его постели?..