Не стану утверждать решительно, но все же подозреваю, что цитату о смехе, как и многое другое, Эко позаимствовал не у Аристотеля, а у Бахтина. Позаимствовал ? и не удосужился проверить. Честное слово, я его прекрасно понимаю ? ведь сам я полез в трактат ''О душе'' только в поисках контекста. Кто я такой, чтобы проверять Бахтина? Достоевский?
8
Отсутствие театра в Средние века ? не только физический факт, но и концептуальная неполадка. Что ж это ? было и сплыло? Лукавый Борхес отмечает в цитированном мною произведении, что взявшемуся за дело ? комментирование Аристотеля ? в XII веке кордовцу Аверроэсу вообще не удалось сообразить, что такое театр. Что великий арабский мыслитель, перелопатив ''Поэтику'', так и не понял, о чем там речь, что такое сценическая постановка, а, начав излагать, вынужден был изобрести для трагедии и комедии прелюбопытные определения, впрочем, по щиколотку уходящие в плоть оригинала. Борхес, влезая в шкуру Аверроэса, справедливо отмечает, что для того, чтобы изложить историю, даже самую хитрую, разумнее воспользоваться услугами одного рассказчика, а не двадцати актеров. Но откуда Аверроэсу знать, что из истории можно выжать еще что-нибудь - например, сопереживание, очищение. ''Трагедия ? искусство восхваления, комедия (или ямб) ? искусство сатиры''. Дословно, по Стагириту, но не совсем полно. Когда-то, впрочем, так оно и было.
Вряд ли Борхес ? и Ренан, который гораздо раньше восхитился этим недоразумением и послужил Борхесу аверроэсологом ? забыли о существовании мусульманских празднеств и карнавалов. Однако народная культура ? неважно, чья ? как мы снова убеждаемся, бесконечно далека от театральной культуры Аристотеля, да и от любой классики ? Еврипида, Расина или Буало. Воспользовавшись наблюдениями Бахтина, отметим, что народное действо впервые сомкнулось с ''высоким жанром'' в романе о Гаргантюа и Пантагрюэле, остававшимся, однако, инородным вкраплением на теле дозволенной Академией культуры классических форм вплоть до XIX века, до захвата власти романтиками, переоткрывшими эстетику Рабле, но не сумевшими ее раскусить. Для этого им должен был увлечься вовсе не выдуманный, напротив, натуральный литератор-постмодернист, решительно отказавшийся от утопического замысла создать собственный роман и переписывавший чужие до полного осознания ? парадигма всех гениев нового времени. Только оглядываясь через плечо, назад, как Орфей на Эвридику, можно соединить Рабле с Аристофаном или, если угодно, Высоцкого с Райкиным ? способность, начисто отсутствовавшая у Аристотеля и Аквината. У них, как у волков, шея не гнулась.
9
Но если задачкой о соотношении комедии со смеховой культурой европейские мудрецы не просто давным давно озаботились, но и славно утрясли ее при посредстве многочисленных светлых умов, то более простой вопрос о формализме трагедии сходного внимания не удостоился. Впрочем, великой загадки тут нет ? в разумном приближении, вопрос этот комплементарно дополнителен первому. Как давно согласились мудрецы, комедия ? низкий жанр, безразлично, будь то низость содержания (Аристотель) или низость зрителя-соучастника (Рабле и теоретики карнавала). С трагедией все еще яснее. Это высокий жанр, в том смысле, что персонажами его являются существа высшего, сакрального порядка, согласно формуле Грибоедова они ''едят и пьют иначе'', одного именования их достаточно, чтобы надежно определить не только характер сочиненного о них произведения, но и его сюжет, смысл и содержание, так что его, в общем, и сочинять-то не стоило, а ставить стоит исключительно для напоминания - как служить мессу. Иными словами, содержание высокой трагедии определяется именем ее главного героя, или, что то же самое, ее названием. Мало того, название является частью ''действа'', поэтому оно наверняка ''Медея'', ''Электра'', ''Орфей'', ''Эдип'' или ''Ифигения'' (если потребуется - в том или ином городе или стране) ? но не ''Ревность матери'', ''Месть за отца'', ''Любовь музыканта'', ''Кровосмешение'' или ''Судьба дочери''. Зритель, пришедший в театр ''на трагедию'', обязательно должен знать заранее, кто такая Медея и что ей предстоит совершить. Таковы правила высокого жанра! То ли дело комедия, низкий жанр, с никому не ведомыми ''Облаками'', ''Лисистратами'' и ''Менехмами''! Античную трагедию резонно сравнить с обязательной программой по гимнастике или фигурному катанию, где демонстрируется не ''что'', а ''как'', в отличие от комедии, где автор что хотел, то и творил. Таким образом, трагический театр и только он гарантировал зрителю в высшей степени полезное зрелище, упражнение в общении с роком, богами и трагическими парадигмами.
Существует мнение, что в новейшие времена мы преодолели границы этого жанра, научившись смеяться над всем светом, однако скорее уж просто истрепали список сакральных героев. Что еще вернее - у нас давно нет общего, устраивающего всех потенциальных зрителей героического списка, который только и делает возможным постановку высокого жанра. Между тем, в США до сих пор ставят ритуальную ''Битву при Геттисберге'', в Израиле ? ''Историю Ханы'', в России ? ''Ледовое побоище''. В средние века именно в этом жанре разыгрывались религиозные мистерии, впоследствии положенные на музыку Бахом и Генделем, а в прошлом, двадцатом веке эту же нишу неудачно заполнили исторические экранизации. Именно в таком странном, нешекспировском жанре сочинялись и ставились античные трагедии. Он ? жанр ? оставлял своим авторам ничтожное число степеней свободы, однако Эсхилу, Софоклу и Эврипиду их хватало и они, вроде бы, не жаловались - отсюда бесконечные проблемы стиля и дискуссии о роли хора, о коммосе и эксоде, о стыковке эпизодов, о переломе и узнавании.
Трагедия в такой превосходной степени стала синонимом высокого жанра, что мы, живо ощущающие Катастрофу величайшей из трагедий, трагедией, затмевающей все прочие трагедии, трагедией из трагедий, вообще не разрешаем писателям, кинорежиссерам и прочим людям искусства изображать ее иначе, чем в эсхиловском ключе. Мы хотели бы, чтобы о последней мировой войне не говорили иначе, чем задыхаясь от рыданий. Когда итальянский режиссер изобразил лагерь смерти в комедии, пусть черной, мы справедливо восприняли это как кощунство. Он, бедняга, осквернил Катастрофу, но не память ее жертв, а высокий жанр, в рамках которого мы ее, Катастрофу воспринимаем. Катастрофа ? по определению, героическая трагедия, выстроенная Аристотелем с такой убедительностью, что невольно тянет объявить его соучастником Гитлера. Оттого-то мы машинально записываем жертвы Катастрофы в святые. Кто еще мог принимать участие в столь трагическом действе? Поскольку у нас нет ну никакой возможности превратить Анну Франк в драматическую фигуру вроде Медеи, для нее остается одна-единственная свободная роль ? роль святой искупительницы.
10
Мы уже цитировали нечаянное открытие Аверроэса ? ''Трагедия ? искусство восхваления, комедия - искусство сатиры''. Откуда Аверроэс это взял? Да непосредственно из ''Поэтики''. В самом деле: ''Но есть и такие искусства, которые пользуются всеми названными средствами... ? таковы сочинение дифирамбов и номов, трагедия и комедия''. Или: ''Распалась же поэзия на два рода сообразно личному характеру поэтов... Более важные из них подражали прекрасным делам подобных себе людей, а те, что попроще, ? делам дурных людей; последние сочиняли сперва ругательные песни, как первые - гимны и хвалебные песни... В этих стихах и явился по удобству своему ямбический метр, поэтому и по сей день он называется ямбическим (язвительным), что с помощью его люди язвили (iambidzein) друг друга''. И сколько угодно еще. По существу, определение Аверроэса совершенно правильное ? разве что неполное.
Да и мы с вами истолковали бы Аристотеля таким скучным образом, если бы не его гениальное замечание о катарсисе, заведомо упущенное и не понятое Аверроэсом, которое ? поразительное и неповторимое ? и побуждает нас истолковывать учение Философа об искусстве на недавний романтический лад. Недавний, а не нынешний, ибо состоявшаяся, наконец, смерть истории вызвала из небытия давно отброшенные представления об искусстве как о пасьянсе, задача которого ? сойтись из сложного, невероятного в простое и складное, вызвав вздох облегчения, а не проливень слез (тот самый, ошибочно названный гармоническим, когда на деле он оргиастический, естественно соединяющий ритуальную тайну с сексуальной разрядкой). А стало быть, логика постмодерна побуждает нас в чем-то согласиться с Аверроэсом.