Прочти это письмо, Марианна, когда ты будешь спокойна и способна владеть собой, ибо я скажу тебе то, услышать что ты, быть может, не готова. Ты думаешь, полагаю, что между нами все кончено, и я укажу тебе на тихую, прохладную гавань резиньяции, в которой я сам уже несколько лет пребывал. Но это не так. Прежде всего одно: если мы как-то друг друга понимаем, то мне не надо тебе говорить, что я никогда не посмею предложить мою руку девушке как свободный дар, – только в том случае, если я сам нахожусь под божественным принуждением полной безусловной отдачи, я могу и со своей стороны ее требовать и принять. Это чтобы ты в последующем не поняла бы меня неправильно…
Остается только гадать, почему Марианна должна думать, что между ним и ею все кончено. Возможно, виной тому предшествующая этому письму переписка и даже свидание Вебера с Эмми Баумгартен (об этом чуть позже), можно также предположить, что уже было какое-то объяснение, разочаровавшее девушку. Косвенный свет бросает упоминание о «гавани резиньяции», на которую мог бы указать ей Вебер. Резиньяция – это, скорее всего, отказ от чувственных радостей; об этом Марианна как раз пишет в воспоминаниях, показывая, как чужд Вебер этой стороне жизни. Она считает, что в этом проявляется материнское воспитание. В Страсбурге во время одногодичной военной службы у него, мол, были товарищи, «удовлетворяющие свою чувственность в безответственных и бессердечных формах». «Но мать… только святой чистотой своей сущности привнесла (в душу Макса. – Л.И.) нерушимые препятствия требованиям инстинкта. Ее сын противостоял примеру других: лучше терзаться демоническими искушениями духа, грубыми требованиями плоти, чем отдавать дань физической потребности» (МВ, 86). Замечу в скобках: странно читать об этом у Марианны, которая знает, что именно «демоны», искушающие дух, и «грубые требования плоти» в дальнейшей жизни чуть было не отняли у ее мужа способность полноценного человеческого существования (но об этом в третьей главе, которая называется «Страшная болезнь».) Ну и, наконец, почему он не может предложить свою руку девушке как «свободный дар»? Об этом судить достаточно легко: потому что этот дар не свободен, он отягощен рядом этических требований, в дальнейшем тексте письма его автор это детально разъясняет.
Теперь слушай. Я знаю тебя, ты можешь сама это сказать себе после нескольких дней, так как ты во многом – это я теперь понимаю – была для меня загадкой. Ты же меня не знаешь, иначе быть не могло. Ты не видишь, как я мучительно и с меняющимся успехом пытаюсь обуздать страсти, которые природа заложила в меня; но спроси мою мать; я знаю, что ее любовь ко мне, которая смыкает мне уста, потому, что я не могу ей отплатить за нее, коренится в том, что я в моральном отношении всегда был предметом ее постоянных забот. В течение многих лет я никогда не думал, что сердце молодой девушки может принять мою трезвую сущность, поэтому я был слеп и в моем отношении к тебе так же верил в свое мнение. Когда я заметил чувство моего друга к тебе и мне показалось, что ты на него отвечаешь, я не мог понять, почему все вновь и вновь меня охватывало смутное чувство как будто бы грусти, когда я смотрел на тебя и думал, что увижу тебя идущей жизненным путем с ним или с другим. Я счел это эгоистическим ощущением того, кто завидует чужому счастью и подавляет это чувство. Но это было нечто другое. Ты знаешь, что это было. Мои уста не смеют произнести это слово, ибо я несу двойную вину перед прошлым и не знаю, смогу ли ее искупить. Ты знаешь о ней, но, несмотря на это, я должен об этом сказать. Сначала события последних тяжких дней. Более тяжелый удар, чем ты теперь способна оценить, мы оба, но только по моей вине, нанесли счастью жизни моего друга. Его чистый образ стоит между нами. Он знает об этом моем письме тебе, он мужествен и честен. Однако не знаю, придет ли время и когда, чтобы он мог спокойно и без чувства утраты, живо разделяя твое чувство, посмотреть тебе в глаза, видя, как ты появляешься перед ним с другим. Пока это не свершится, я не могу строить счастье своей жизни на его отречении. Ибо тень прошлого легла бы на чувство, которое я мог бы предложить женщине, идущей со мной.
«Двойная вина перед прошлым» и «события последних тяжких дней» имеют свои имена – Эмми Баумгартен и Пауль Гере. Сначала о последних тяжких днях. Пауль Гере – близкий друг Макса Вебера, молодой евангелический пастор, углубленно занимавшийся рабочим вопросом, позже покинувший церковь и ставший социал-демократическим политиком. По разным социальным вопросам он тесно сотрудничал с Вебером. Получилось так, что именно в эти дни, ставшие судьбоносными для Марианны и Макса, не подозревавший о том, что скрывается за внешним спокойствием его близких друзей, Гере решил, что именно Марианну он хочет видеть спутницей своей жизни, и сделал ей формальное предложение руки и сердца. Марианна этого почти не заметила, ибо в ее душе разгоралось чувство к Максу. Макс же именно в это время переживал свою произошедшую много лет назад, ни во что не вылившуюся, но до сих пор не разорванную помолвку с Эмми Баумгартен, причем именно Эмми, а не приблудную Марианну видела женой Макса его религиозная и высокоморальная мать Елена. Приблудную, конечно, не в смысле незаконнорожденная или рожденная вне брака, что в словарях обозначают значком «устар.», а в значении случайно оказавшийся где-то, присоединившийся к кому-то, к какой-либо группе. Марианна, конечно, не была Веберам чужой, но она принадлежала к другой ветви семьи и выросла в полудеревенской атмосфере вестфальского Эрлингхаузена. Отец ее сошел с ума, родственники там же, в Эрлингхаузене, готовы были принять ее в свою семью, но скука и духовная ограниченность жизни в маленьком провинциальном городке ее ужасали. Так она оказалась в Берлине. По ее же словам (она пишет здесь о себе в третьем лице): «Когда Марианне был 21 год, шарлоттенбургская семья сжалилась (курсив мой. – Л.И.) и пригласила ее на несколько зимних недель» (МВ, 156). Тогда Марианна и стала, несмотря на значительную разницу в возрасте, подругой матери Макса Елены, каковой – возможно, самой близкой подругой – и оставалась до самой смерти Елены в 1919 г. Тогда же и Макс стал предметом ее симпатий. Его нельзя было, как считает Марианна, счесть мужчиной, ищущим женского внимания. «Он не уделяет никакого внимания своей внешности, он корпулентен, его грушеобразная голова со шрамом коротко острижена. Тонко обрисованные губы странно контрастируют с большим некрасивым носом, мрачный взор часто скрывается за пересекающимися бровями. Нет, этот колосс не красив и не моложав, но в каждом своем движении сильный мужчина и, несмотря на его массивность, его движения полны тайного очарования» (Там же. С. 157). Но тогда еще «эрос» ее не затронул, как объясняет сама Марианна. При этом она, конечно, понимает, что в этом доме она все еще не своя и что «может оставаться вблизи него (Макса. – Л.И.) только в том случае, если никто не заподозрит о ее любви» (Там же).