Капитан приподнялся и протянул руку за тетрадью, лежавшей на матраце.
— Хочу полистать, — просительно сказал он. — Я вам для этого и велел прийти. Здесь, в плену, и особенно с тех пор, как заболел, я все думаю и думаю… Что же все-таки происходит в мире, куда идет человечество? — Рот его скривился в горькой усмешке. — Кажется, я говорю красивые слова, а? Но ведь вы-то здоровы. Ave, Caesar![13] Идущие на смерть воздают почести кому-либо или, вернее, чему-либо: идее…
Капитан погрузился в чтение, а Тибор подошел к окну, подышал на стекло, ногтем очистил иней и стал смотреть, как падает снег. В декабре в Верхнеудинске недели по три приходилось отсиживаться в бараке, стояли пятидесятиградусные морозы. Целыми днями сидели они, сгрудившись вокруг раскаленной докрасна печки, жались друг к другу, согреваясь своим теплом. Такие минуты особенно сближали людей. Даже чопорные офицеры не могли не почувствовать этого.
— Послушайте, капрал…
Тибор обернулся. Лейриц снова откинулся на подушку. Его тонкие, с длинными пальцами руки, на которых отчетливо проступали голубоватые жилки, устало покоились на грубом шерстяном одеяле. — Я кадровый военный, офицер генштаба и немного разбираюсь в военных делах. Вот что я скажу: война может затянуться на долгие годы… Я ведь смотрю сейчас на жизнь как бы со стороны, словно она меня и не касается. Но в один прекрасный день война все же окончится. Тысячи солдат, ожесточенных, отчаявшихся, хлынут на родину. Лишь социалистам, связанным с народом, тогда будет под силу спасти мир от анархии. Будущее принадлежит вам! Поверьте мне, капрал.
За перегородкой послышались шум, возбужденные голоса. Несколько раз хлопнула дверь барака.
— Это мои товарищи! — пояснил Лейриц. — Они занимались во дворе гимнастикой, катались на салазках, играли в снежки, — с трудом скрываемая зависти звучала в его словах. Он взглянул на ручные часы и удивленно добавил: — Обычно они приходят позже… — Помолчав немного, он грустно сказал: — Вот так, капрал, придется прервать наш разговор.
Тибор торопливо поднялся, взял тетрадь.
— Я пошел! А вам, капитан Лейриц, одно скажу: рано собрались помирать. Кое-какие события могут ускорить наше возвращение домой.
— Вы думаете? — взглянул на него Лейриц. — Жернова господни ворочаются медленно, — он протянул Тибору руку. — Рад знакомству с вами.
Раскрасневшиеся от мороза оживленные офицеры удивленными взглядами проводили солдата, который вышел из комнатушки Лейрица. А тот, что стоял впереди всех, метнул на него пронизывающий взгляд и поспешно спрятал газету, которую держал в руках.
С трудом пробираясь по снегу, наметенному вдоль стены, Тибор вдруг услышал, как кто-то негромко забарабанил по разукрашенному снежными узорами окну барака. Он остановился. Окошко, скрипнув, отворилось, и показалась закутанная в одеяло голова капитана Лейрица.
Прижимая к губам носовой платок, он в каком-то неистовстве прошептал:
— Сию минуту с опозданием на несколько дней прибыла газета из Петрограда… Капрал! Революция!
Русские прогнали царя! Ко всем чертям скинули! Если и дальше так пойдет… то… До свидания, капрал! До свидания! — Окошко захлопнулось.
У Тибора перехватило дыхание и закружилась голова. Пришлось опереться о стену, чтобы но упасть. Он боялся шевельнуться и спугнуть услышанное.
Неужто свершилось? И к тому же — в Российской империи?
Он стоял долго, пока зубы не застучали от холода.
А когда пришел в себя, кинулся к солдатским баракам, от радости приплясывая на бегу. «Что это, музыка?» — вдруг с удивлением спросил он себя и прислушался. Из офицерского барака неслись торжественные звуки «Героической симфонии». И он понял: это играл Лейриц, тяжелобольной капитан Лейриц.
Революция есть революция. Даже когда ой от роду всего несколько дней. Вольное дыхание ее стремительно летело над бескрайними заснеженными просторами России, добираясь до самых глухих углов. Оно сметало старые, от века установленные порядки, вселяло надежду в сердца честных людей. Домчалось оно и до Соликамского лагеря.