— Не понимаю, при чем тут это?
Он и в самом деле не понимал, какое отношение имеет смерть Лайоша Кошута к тому, что происходит сегодня.
Но солдаты хорошо знали, что Кошут умер в изгнании. Раздался свист, шум, над подполковником смеялись, Винерману устроили овацию.
Подполковник в замешательстве обмахивался носовым платком, словно отгоняя клубы пара, вырывавшиеся из солдатских глоток. Обернувшись к председателю, он спросил, стараясь казаться спокойным и безразличным:
— Позвольте, что все это значит?
— Вам задали вопрос! И если вы на него ответите по правде, то получится, что и в России и у нас одинаково поступают с теми, кто желает народу добра, — сказал курчавобородый, сверкнув оскалом белоснежных зубов. — Вот ребята и развеселились.
Офицеры настороженно переглянулись. Вновь наступила гнетущая тишина.
— Ну, капрал, твоя очередь, — шепнул Тибору председатель.
— Будь спокоен! За мной дело не станет!
Тибор подошел к подполковнику и зычно, чтобы все слышали, сказал:
— Царь отрекся не по своей воле. Его заставили это сделать. Может, вы думаете, что те, кто заставил его отречься, действовали по присяге? Так знайте, будет малейшая возможность — и мы поступим так же…
Подполковник бросил на Тибора беспокойный взгляд.
— Это подстрекательство к бунту! — выкрикнул подпоручик и положил руку на кобуру. В тот же миг к нему подскочил ефрейтор и схватил за руку.
— Спокойнее, господин подпоручик, не будем горячиться… Топайте-ка отсюда! Вот так, вот так!.. Смелей, смелей… И вы тоже, — обратился он к другому.
Офицеры растерянно переглядывались. От прежней их уверенности не осталось и следа.
С невозмутимым спокойствием, чеканя каждое слово, курчавобородый сказал:
— Считаю своим долгом довести до вашего сведения, господа, что если для вас привычно блюсти верность присяге, то для нас обычно — подстрекать и бунтовать.
Взрыв аплодисментов прозвучал как пушечный выстрел.
Подполковник нервно замотал головой.
— У вас тут и впрямь не райское житье, — сказал он. — Но почему вы ропщете не на московитов?
— Русские офицеры в нашем плену живут не хуже вас, а русский солдат прозябает, как мы! Русские восстали — и мы восстанем! — горячо крикнул Тибор.
— Совсем вскружили голову народу проклятые социалисты, — пробормотал подполковник, и офицеры поспешили покинуть собрание.
Так пришла революция в Соликамский лагерь. Митинги, митинги… После одного из бурных собраний старый полковник сорвал с себя погоны и втоптал в снег. Русские солдаты, встречаясь с пленными, пожимали им руки. Несколько дней пленных не гоняли на работу, а когда работа в лесу возобновилась, охранники не принуждали их и десятники тоже помалкивали, не смея пикнуть. За день военнопленные свалят и распилят несколько деревьев просто так, чтобы согреться и дров запасти, а потом — домой, в бараки.
Теперь социалисты-кружковцы, не таясь, проводили среди солдат политические беседы. Сначала в сарае, а когда стало теплее и в воздухе потянуло весной, — на одной из лесных полянок. На первых порах, когда собрания проходили в сарае, офицеры еще время от времени появлялись там, твердили о недостойном поведении венгерских солдат, пугали, что им, мол, еще придется раскаяться…
Однажды пришел здоровенный прапорщик с усами, как у сома, и открыто пригрозил:
— Вернетесь на родину — за все поплатитесь!
— Что ты сказал, паскуда?! — двинулся на него Винерман. — Вот суну тебя в сортир вниз головой! — и, подняв кулаки, погнал прапорщика через двор.
В лес офицеры не приходили, боялись. Зато появились новые ораторы — солдаты из лагерной охраны.
Они говорили, что русские и венгерские солдаты — братья, а их враги — русские и венгерские офицеры. Здесь, на весенней поляне, впервые услышали пленные слова «пролетарский интернационализм». И произнес их тот самый татарин Муса, что поддерживал связь с большевистской организацией, открыто действовавшей в городе. Теперь он регулярно приносил пленным большевистские брошюры и газету «Правда».
Так прошло несколько недель. Однажды Тибор услышал, как солдаты говорили между собой: «Если вместо короля станет править президент, у бедняка хлеба не прибавится. И чего это русские не кончают с войной? Почему Временное правительство не отпустит нас на родину?»
Тревожно было и на душе у Тибора. Он понимал, что не о такой революции мечтали простые люди.
В России по-прежнему распоряжались богатые и знатные. Как-то пойдет дальше? Он ни о чем больше не мог думать в эти дни.
Но вот однажды большевик Муса принес в лагерь номер газеты «Правда», где были напечатаны «Апрельские тезисы» В. И. Ленина.
Стало ясно: русская революция не кончена, все происшедшее — лишь первый шаг. Тезисы читали солдатам. С новой силой вспыхнули споры. Слушая их, Тибор радовался, — на его глазах безропотные, привыкшие к покорности и послушанию солдаты превращались в думающих людей. Особенно волновали солдат слова о земле и установлении рабочего контроля.
— Выходит, большевик Ленин хочет отобрать землю у помещиков и отдать крестьянам? Вот это по-нашенски! А рабочие будут капиталистов контролировать? Здорово! — радовались солдаты.
— Приедем домой, тоже станем большевиками…
Говорилось в ленинских тезисах и о том, что социал-демократы переименовывают свою партию в Коммунистическую партию. Кружковцы тоже стали подумывать, не назваться ли им коммунистами. Но смущало одно обстоятельство. Враги не дремали, и не было собрания, на котором не выступил бы один-другой одурманенный солдат с такими, например, рассуждениями:
— При коммунизме все станет общим: и земля, и скот, и птица — все, все. Это, конечно, хорошо. Значит, и жены общие? А это срам! Если русским нравится, пусть так живут. Венграм такое не по нутру!
— Большевики хотят церкви в балаганы превратить. Богохульники проклятые, убить их мало!
Тибор понимал, что слухи эти распространяют офицеры. Но как бы там ни было, а слово «коммунизм» пока еще отпугивало многих солдат.
Немало хлопот доставлял Тибору Циммерман. Он оставил свою каптерку, повадился ходить в лес и постоянно вертелся среди солдат. Учитель отрастил длинные, до плеч, волосы, раздобыл где-то широкий офицерский плащ, казавшийся на нем, высоком и худощавом, серой поповской рясой. Поначалу кружковцы не придавали значения тому, что Циммерман собирал вокруг себя солдат, вынимал из кармана небольшую черную библию и начинал разглагольствовать о приближении страшного суда, о неизбежном наступлении эпохи апокалипсиса.
Слово «апокалипсис» было для солдат таким же труднопроизносимым и малопонятным, как «буржуазия», «империализм», и охотников слушать его находилось немного. Но, окончив свои пророчества, учитель затягивал псалмы, и это привлекало солдат.
Молитвенное, благолепное пение успокаивало, одурманивало, действовало как наркоз, помогая забыть на какое-то время щемящую тоску по родине, холод чужой земли, лишения.
Постепенно Циммерману удалось даже сколотить небольшой хор. Певчие ходили по лесу, среди рабочих-лесорубов, а по вечерам — возле бараков и распевали псалмы.
В последнее время Циммерман до того обнаглел, что во время митингов, едва ораторы заводили разговор на острые политические темы, давал знак и хор затягивал псалом «Верую в тебя, Господи», заглушая голоса выступавших. Если возмущенные солдаты бросались на них с кулаками, Циммерман, воздев руки к небу и вращая белками, начинал истошно восклицать:
— Кто посмеет поднять руку на слуг господних, того бог покарает и не даст вернуться домой!
И солдаты под действием этой угрозы отступали.
Кружок поручил Самуэли поговорить с Циммерманом — все-таки он его бывший ученик. Тибор сделал попытку.
Улучив момент, когда старик устроился на поваленном дереве, в сторонке от лесорубов, Тибор подошел к нему и заговорил вежливо и дружелюбно.
— Господин учитель! Вы хотите добыть счастье для народа, уповая на божью милость, а мы верим только в свои силы. Так не будем мешать друг другу. Время покажет, чей путь вернее.