— Да, Тибор, реакция клевещет.
— Злопыхательство врагов меня не трогает. Но когда и в самой партии, и даже среди наркомов…
— Это козни правых…
— Если бы только их!
Бела Кун озабоченно прошелся по кабинету от двери к окну. «Да, да, кое-кого из коммунистов тоже порой приходится одергивать. Не без их участия проникает в наши ряды идея, будто в нынешней обстановке следовало бы «помягче» проводить диктатуру пролетариата». Он сказал громко:
— Не обращайте внимания на кляузы, Тибор.
— «Кляузы»? — удивился Самуэли. — Слишком мягко сказано! Злопыхатели величают меня «извергом и кровопийцей»! Когда подстрекатели вбили хуторянам в голову, будто директория Кечкемета решила отобрать у них хлеб до последнего зерна, и крестьяне ополчились против города, судебные органы потребовали строго паказать смутьянов, уверяли, что попустительство в данном случае подорвет авторитет закона. А совесть членов чрезвычайного трибунала требовала не прибегать к строгим мерам против темных крестьян. Живут они в глухих хуторах, вести о событиях в мире доходят к ним в лучшем случае раз в год. А то и реже. Я советовал судить виновных по всей строгости закона, но, следуя велению совести и руководствуясь революционным правосознанием, применить наказание условно.
В городе нашелся какой-то «толстовец». Бросился ко мне: «Вот это истинный гуманизм!» Я, разумеется, оттолкнул чудака. Какой там гуманизм! Надо было вздернуть подстрекателей, а несознательных бедняков отпустить с миром — вот это и был бы истинный гуманизм. Раньше я долго ломал голову над тем, отчего одни, оказавшись в гуще революционных событий, становятся циммерманами, а другие — винерманами, то есть оказываются по разные стороны баррикады. А теперь для меня многое стало ясно.
Тибор замолчал, глядя в одну точку прямо перед собой.
— Меня не трогает злопыхательство реакционных болтунов. Помните слова Бебеля — если враг поносит тебя, значит, ты на правильном пути. Да, я все больше убеждаюсь в своей правоте. Но подвергаться нападкам со стороны некоторых лиц в своей же партии очень горько… Иные наши товарищи пытаются утверждать, будто я всех подследственных приговариваю к смерти… Будто я труслив и малодушен… — Он пожал плечами. — Но от этого я не стану ни снисходительнее, ни суровее. Впрочем, я и в дальнейшем буду стараться «заслужить» злопыхательство недругов…
Тибор углубился в чтение донесений.
За окном по-прежнему хлестал дождь.
— Скажите, Тибор, — вдруг обратился Кун к Самуэли, — раньше вы никогда не замечали, что у вас есть призвание к деятельности на судебном поприще?
— Нет.
Куну пришло на память излюбленное выражение Самуэли: кто замахивается на рабочую власть, тот сам себе подписывает смертный приговор… Эта четкая формула проливала яркий свет на тайники души Тибора. Главное не то, что он суд вершит, — он не оставляет безнаказанным преступление, караемое законом, воздает по заслугам врагам революции.
— Если уж говорить о призвании, — продолжал Самуэли, — так меня всю жизнь, товарищ Кун, привлекала журналистская деятельность. И когда Советская власть станет настолько прочной, что не будет нужды бить в передовицах тревогу, я стану мирным очеркистом. А до той поры буду Маратом наших дней или проклятым мракобесами и феодалами Дёрдем Дожа… Но это для врагов, для тех, кто стоит по другую сторону баррикады. А что же касается товарищей по партии — то мне бы хотелось, чтобы они отличали правду от лжи. Ну вот, кажется, я и высказал все, что наболело. Но вы не придавайте этому особого значения, — заключил он с грустной улыбкой.
В кабинете снова тишина. Бесшумно шагает Кун по толстому ковру. Самуэли продолжает читать донесения.
Охвачена пламенем восстания северная часть Задунайского края! Бастуют железнодорожники, прекратилась почтовая связь, громко и безнаказанно звучат голоса врагов: в Будапеште свергнута диктатура пролетариата. Заговорщики, окопавшиеся в Чорне и Капуваре, оповестили по телефону своих сторонников в окрестных селах: «Хозяева, везите зерно на мельницу. Перемелется — мука будет!» Это был условный сигнал. По нему местные кулаки должны были поднять крестьянский бунт. На подводах, украшенных гирляндами из полевых цветов, тысячи крестьян, вооружившись косами, вилами, охотничьими ружьями, двинулись в административный центр области — город Шопрон. Впрочем, они были вооружены не только вилами и косами. По пути бунтовщики захватывали арсеналы красногвардейских гарнизонов, вооружались винтовками и ручными гранатами, а кое-кто ухитрился даже раздобыть пулеметы. Многие из них — бывшие фронтовики, с оружием обращаться умеют. Проходя через населенные пункты, кулацкие банды учиняли кровавые расправы над всеми, кто был предан Советской власти. Да, северо-западные районы Задунайского края стали Вандеей венгерской революции…
Тибор дочитал донесение и, тяжело вздохнув, протянул папку Куну.
— По-видимому, копии этих донесений доставлены так же и на спецпоезд, Лейрицу. Задунайский кран нужно объявить прифронтовой зоной. Только тогда мои полномочия распространятся и на эту территорию.
— Сегодня же все решим, отдадим необходимые распоряжения, — сказал Кун, опершись руками на письменный стол, и после некоторого раздумья добавил: — Но вы туда не поедете.
— А кто же поедет?
— На этот раз придется мне самому навести там порядок. Пусть клеветники убедятся: я караю мятежников столь же беспощадно!
На бледном лице Самуэли выступил румянец.
— Мы не имеем права подвергать опасности вашу жизнь. И я отнюдь не склонен придавать серьезное значение вражескому вранью…
Кун упрямо мотнул головой:
— Разве дело только в вас? Надо заставить людей осознать всю серьезность обстановки! Социал-демократы не решатся столь ожесточенно и беззастенчиво нападать на меня…
Вызвав Имре Дёгеи, дежурного из личной охраны, Куп приказал раздобыть оружие, обмундирование, сапоги или кожаные краги и доставить все это сюда к девяти часам вечера. Потом он подробно расспросил
Самуэли, на каком пути стоит спецпоезд, что следует взять с собой. Самуэли отвечал подробно и после добавил с усмешкой:
— Виселиц с собой можете не брать. Они уже на мосте. Беляки сколотили для наших… Мой брат Ласло там, на месте, окажет вам всяческое содействие. Недавно он назначен моим заместителем.
У Куна дернулась щека. Назначить Ласло Самуэли — комиссара 5-й дивизии, который первым сигнализировал о предательских действиях командования секейской дивизии, заместителем Тибора в чрезвычайном трибунале — кому это могло прийти в голову? В начале мая его однажды направляли в Задунайский край уполномоченным Правительственного Совета. Тогда белые в Довечере, узнав о неудачах на фронте, свергли местную директорию, двух ее членов привязали к конским хвостам, волоком протащили по селу. Перед церковью соорудили виселицы, готовясь «вздернуть красных». Но отряд красных гусар и вооруженные боевые дружины внезапно ворвались в село. На виселицы, приготовленные для красных, угодили главари белобандитов. При подавлении мятежа Ласло Самуэли действовал смело и решительно. Но Кун не думал, что после этого эпизода он останется в чрезвычайном трибунале. Он вспомнил так же, что, когда Тибор вылетал в Советскую Россию, в Правительственном Совете возник вопрос о исполняющем обязанности председателя чрезвычайного трибунала. Но Кун не придал тогда этому разговору особого значения, так как знал, что Тибор должен вскоре вернуться. Значит, все-таки назначили Ласло заместителем! Куну было ясно: враги хотят создать впечатление, будто в семье Самуэли все элодеи.
«Черт знает что!» — мысленно выругался он и сказал, с трудом скрывая гнев:
— Да, Тибор, ехать нужно мне! И довольно об этом.
Узнав о намерении Куна выехать в мятежный район, все присутствующие на заседании Правительственного Совета были ошеломлены. «Неужели больше некому?» — раздавались голоса. Левые опасались за жизнь Куна, правые боялись за свою собственную репутацию. Поездка Куна ставила их в щекотливое положение. Куда удобнее, если поедет Самуэли! «Произвол» чрезвычайного комиссара послужит веским доводом для того, чтобы сами они оставались на облюбованных постах: кто-то ведь должен обуздывать Самуэли.