Час спустя Правительственный Совет единодушно отверг предложение Куна. В район беспорядков решено было направить троих: Самуэли, Вантуша и Янчика. Самуэли поедет с аппаратом чрезвычайного трибунала и особым отрядом. Он же возглавит тройку.
Куну ничего не оставалось, как подчиниться решению.
В Задунайском крае, кроме открытых выступлений, имел место и скрытый саботаж. Кулаки прятали продукты, отказывались продавать пх за «белые» деньги, спекулировали, без зазрения совести обирая потребителей. Жители голодали. Нужно было срочно наложить на врагов «контрибуцию», обложить мятежные села поставками государству продовольствия и прежде всего основательно тряхнуть зажиточных хозяев.
Заседание Правительственного Совета еще продолжалось, а Самуэли уже спешил на Западный вокзал, где его ждал спецпоезд. На платформу грузили его автомашину с установленным на ней пулеметом и деревянные мостки. В случае необходимости машину можно было выгрузить прямо в поле. Багажный вагон заняли под боеприпасы. На паровозе установили два видавших виды станковых пулемета. Полевые орудия давно пришлось снять с поезда. Северный поход требовал мобилизации всех сил и ресурсов. Тяжелое вооружение Тибор, посоветовавшись со своим отрядом, передал действующей армии. Вместо имевшихся ранее восьми первоклассных ручных пулеметов у Тибора теперь осталось всего три, да и те старые.
На паровоз водрузили Красное знамя. Построившийся отряд отсалютовал ружейным приемом. У каждого бойца на кожанке, над сердцем, поблескивала подаренная Лениным красная звездочка.
В салон-вагоне Лейриц разложил на столе карту северной части Задунайского края. Кроме Тибора и Лейрица над картой склонились Герлеи, Манн и Ласло Самуэли.
— С какой стороны целесообразнее приблизиться к очагу мятежа? — спросил Лейриц. — С севера, со стороны Дьёра, или с юга?.. По-моему, следует отдать предпочтение северному направлению. Путь открыт до самого Дьёра. Кроме того, судя по донесениям, против мятежников выступил отряд особого назначения Гомбоша, батальон сил безопасности под командованием Кёблёша и вооруженная дружина рабочих-деревообделочников. Из Шопрона форсированным маршем идут бойцы железнодорожной охраны и Красной гвардии во главе с Дэжё Энцбрудером. Стало быть, с севера мятежников уже теснят.
— Нам тоже нельзя медлить, — перебил его Тибор.
— Тогда можно избрать направление на Секешфехервар — Шарвар — Сомбатхей. — Лейриц что-то прикидывал в уме, глядя на оперативную карту. — Тактически такой маршрут выглядит заманчиво. Поскольку дает возможность, взаимодействуя с шопронскими и дьёрскими отрядами, поставить белые банды между двух огней. Но тут есть уязвимое место. Секешфехервар — один из опорных пунктов железнодорожного саботажа. Нам придется пробиваться от этого города до Сомбатхея почти через весь Задунайский край. Как настроено население — неизвестно. Не исключено, что часть жителей относится к нам враждебно. Возможно, что повреждены и отдельные участки железнодорожного полотна.
Тибор пристально поглядел на карту.
— Зато быстро решится исход сражения. Ради этого стоит рискнуть, — решительно сказал он.
Лейриц в раздумье поглаживал подстриженные русые усы.
— Располагая лишь четырьмя десятками бойцов, ринуться в охваченный волнениями и бунтами Задунайский край. Не слишком ли рискованно!
Тибор вопросительно посмотрел на взводных командиров.
— Выполним любой ваш приказ! — отчеканил Манн.
Герлеи в знак согласия кивнул. То же заявил и Ласло Самуэли, став во фронт и не сводя восхищенного взора с брата.
Лейриц хотел привести еще какой-то довод, но вдруг улыбнулся и сказал:
— Операция рискованная! А впрочем, сталь становится крепче, когда ее закаливают в огне.
Спецпоезд подходил к станции Секешфехервар, а на письменном столе в салон-вагоне уже лежал приказ:
«Именем Революционного Правительственного Совета настоящим объявляю в городе Сомбатхее и во всей округе осадное положение. Любое действие, наносящее ущерб интересам пролетариата и подрывающее устои рабочей власти, будет пресекаться беспощадно, вплоть до применения самых крайних мер. Забастовка, являвшаяся в капиталистическом государстве правомерным оружием в классовой борьбе против частного капитала, является ныне, в условиях нового общественного строя, подлым, предательским ударом в спину, наносящим ущерб интересам трудящихся…»
На железнодорожной станции в Секешфехерваре — ни огонька. На пристанционных путях — паровозы с остывшими топками, пустые железнодорожные составы. На двери вокзала — большой замок. Начальник станции заперся у себя на квартире. Пришлось долго барабанить в дверь, чтобы заставить его наконец выйти. Машинисту спецпоезда хорошо известна линия венгерских государственных железных дорог, а вот по этой магистрали ни разу не приходилось водить поезда. Значит, нужно найти другого, который помнил бы на память каждый спуск, каждый подъем и поворот, ведь на Задунайской железной дороге сейчас нет ни освещения, ни будочников, ни путевых обходчиков, семафоры не действуют.
— Никто не согласится вести поезд, — заверял начальник станции. — Как вы говорите? Коммунистов, да еще участников русской революции, среди наших машинистов нет. Ишь чего захотели! Во всяком случае, я про таких не слышал. Одно могу сказать: все железнодорожники бастуют…
Сколько времени продолжался бы этот разговор, неизвестно, но вот к начальнику станции подошел стройный молодой человек в черной кожанке.
— Я Тибор Самуэли, — коротко отрекомендовался он. — Вам, почтенный, должно быть, известно мое имя?
Лицо начальника станции стало мертвенно бледным.
— Так вот, — понизив голос, продолжал Самуэли, — через четверть часа машинист должен быть здесь! — Он круто повернулся, чувствуя, что не в силах сдержать улыбку, и подумал: «Нет худа без добра. Хоть такую пользу извлечь из вражеской болтовни обо мне». Через несколько минут, спотыкаясь от страха, по перрону торопливо бежал начальник станции, а следом за ним быстро шагал широкоплечий молодой человек в спецовке и засаленной кепке.
— Ну что ж, едем, — сказал он. — Если но хотим свернуть себе шею, нужно пустить вперед дрезину. Пусть несколько человек следуют на ней примерно метрах в ста от паровоза. Ежели дрезина и соскочит с рельсов — не так велика беда, а поезд под откос пойдет — дело швах!
Начальник станции, немного оправившись от страха и снова обретя дар речи, запротестовал:
— Боже упаси, ни в коем случае! Дрезина — живая мишень. Всех перебьют, как воробьев.
— Ну это уже не ваша забота! — Йожеф Манн бросил в его сторону презрительный взгляд и, обращаясь к бойцам-ленинцам, объявил: — Четверо добровольцев — шаг вперед!
И вот наконец дрезина отходит, а вслед за ней медленно трогается поезд.
Тибор забрался на паровоз и расположился за пулеметом, установленным на левой площадке. Пулеметчик — его старый знакомый Дюла Ковач, молодой агитатор из Приюта для инвалидов войны. Глядя па него, Тибор каждый раз вспоминает, как в феврале этот парень пытался привить ему коммунистические убеждения. Несколько недель назад Ковача назначили следователем трибунала по особо важным политическим делам. Готовясь к предстоящей операции, он раздобыл военную форму, ведь если дело дойдет до стычки, и следователи, и члены трибунала — все станут плечом к плечу с бойцами особого отряда. На правой площадке паровоза примостился Ласло Самуэли, с ним — бывший матрос-пулеметчик Лайош Балог.
Набирая скорость, мчался спецпоезд в непроглядную тьму.
Все окутано мглой — поля, лес, телеграфные столбы, вагоны. Только из трубы паровоза вырываются время от времени снопы искр. Всех, кто находится на паровозе, не покидает ощущение, будто они обнаженную грудь подставили под вражеские пули. Каждый раз, когда кочегар открывает топку, чтобы подбросить угля, яркое пламя освещает все вокруг багровым заревом. Мелькнет поникшее дерево, вспаханное поле, островок леса, путевая будка… Все выглядит пустынным, заброшенным. В душу невольно закрадывается тоскливое ощущение одиночества и затерянности. Все чужое вокруг.