— Но кто же примет это всерьез, Тибор?
— Кто? Сотни и сотни тысяч легковерных обывателей. Такие найдутся и среди наркомов и среди профсоюзных руководителей. Ничего тут нет удивительного! Куда легче тешить себя иллюзиями, чем смотреть в глаза суровой правде. Столько лет опустошительной, кровопролитной войны, голод, нищета… Люди жаждут мира. А если сотни тысяч поверят краснобаям, то в глазах общественного мнения померкнут успехи нашей Красной Армии, забудется и наше содружество с Советской Россией и Советской Украиной. Люди станут надеяться на возможность заключения мира с Антантой!
— Но Бела Кун в своем ответе Антанте подчеркнул: речь может идти только о переговорах.
— Правые еще не определили своей позиции. Сегодня выскажутся…
Лицо Лейрица вытянулось, в неподвижном взгляде застыл немой вопрос.
— По-твоему, они опять станут разглагольствовать насчет «умеренности»? Уму непостижимо! Неужели события в Задунайском крае ничему их не научили?
— Черт знает, чему научили их эти события… — пожал плечами Самуэли. — Во всяком случае, я им кое-что припомню…
— Никогда еще я не видел тебя так пессимистически настроенным, — покачал головой Лейриц.
Самуэли усмехнулся.
— Да нет. Просто я начинаю постигать логику врага…
На одной из станций вблизи Будапешта поезд застрял надолго. Шагая по перрону, бойцы-ленинцы о чем-то возбужденно говорили.
— Что случилось, ребята? — спросил Самуэли, опустив окно.
Один из бойцов, поправив фуражку, подбежал ближе и, еле переведя дух, крикнул:
— Вот ведь незадача, товарищ народный комиссар… Мы, рискуя жизнью, восстановили железнодорожное сообщение с Задунайским краем, и выходит — на свою же голову: всякие враги теперь свободно разъезжают и разносят о нас грязную ложь!
— Что же именно?
— Да вот тут один, в железнодорожной форме… черт бы его побрал! Болтает, будто мы заставили жен присутствовать при казни их мужей. Придет же такое в голову… И, главное, божится, что ему все подлинно известно. Из достоверного, видите ли, источника!.. А как нарвался на нас, так дал тягу, стервец! Простите, товарищ народный комиссар, кипит все внутри от возмущения…
Самуэли рывком поднял окно и переглянулся с Лейрицем.
В Чорне особенно неистово свирепствовали контрреволюционеры. Для острастки трибуналу пришлось сурово покарать мятежников. Приговор был приведен в исполнение на центральной площади. И надо же было такому случиться: мать главаря Лауффера, крупного торговца скобяными товарами, увидев с балкона собственного особняка казнь своего сына, упала в обморок. А враги поспешили использовать этот случай в клеветнических целях.
— Теперь тебе ясно, какой «урок» извлекут правые из задунайских событий? — спросил Самуэли, сжимая кулаки.
Около десяти часов утра Самуэли в тиковой гимнастерке, черных штатских брюках, в ботинках и, против обыкновения, с портфелем под мышкой подъехал к зданию парламента. Толпы людей, собравшихся приветствовать руководителей Советской республики, встретили его радостно. Делегаты-коммунисты окружили Тибора, жали руку, обнимали, шутливо ощупывали, словно желая удостовериться, все ли кости у него целы? Приветствовали шумно, словно воздавали почести возвратившемуся после победоносного похода прославленному полководцу. Впрочем, не все. Были и такие, что приветствовали Тибора Самуэли лишь небрежным кивком. Это были правые профсоюзные лидеры.
На съезде правые перешли в лобовую атаку.
— Вести вооруженную борьбу против сил международного империализма и в то же самое время всемерно провоцировать контрреволюционные силы внутри страны, открыв против них внутренний фронт, — говорил Жигмонд Кунфи, — дело рискованное. Тут надо все взвесить и критически обсудить…
Противореча самому себе, он утверждал, что в стране искусственно преувеличивают силы контрреволюции, что мятежи против Советской республики вызваны не обострением классовой борьбы, а «чрезмерно жестким курсом диктатуры».
— Я настаиваю на гуманном отношении к буржуазии, на человечном обращении с побежденными… — произносил Кунфи свою витиеватую речь.
С пеной у рта возражали правые и против того, чтобы объединенную партию впредь именовать Коммунистической партией Венгрии. Казалось, они забыли о том, что при слиянии обеих партий было условлено: вопрос о ее наименовании передается на рассмотрение III Интернационала. Решение Исполкома Коминтерна лежало на столе президиума съезда.
На трибуну поднялся Самуэли. В руках у него портфель.
— Видимо, товарищам, провозглашающим здесь лозунги о гуманизме, неизвестно, что в провинции эти лозунги приобрели совсем иное звучание и превратились в призывы «Бей коммунистов!».
— Пусть эти поборники гуманизма сами и отправятся туда, в пекло! — с места подал реплику Бела Ваго.
— Сегодня утром я прибыл с бывшего задунайского контрреволюционного фронта, — продолжал Самуэли, — и могу подлинными документами — воззваниями, обращениями к населению — засвидетельствовать, к чему приводят требования «мягкости». — Самуэли открыл портфель и из толстой пачки контрреволюционных плакатов, прокламаций, воззваний достал один документ. — Вот, — сказал он. — В Чорне контрреволюционный комитет в своем воззвании так и заявлял: «Население Чорнайского уезда не намерено терпеть дальше бесчинства коммунистических банд». Разумеется, этот, с позволения сказать, «комитет» сделал соответствующие выводы п провозгласил: «Профессиональным союзам и социал-демократическим партийным организациям гарантируется свобода деятельности. Против них мы ничего не имеем».
Самуэли потряс над головой воззванием и бросил его сидящим в первых рядах — пусть, мол, сами убедятся. Он швырнул им еще дюжину плакатов, обращений и прокламаций.
— Причем, — Самуэли повысил голос, — этот «комитет», заверяя, будто не имеет ничего против социал-демократических партийных организаций, арестовал всех наших товарищей — бывших социал-демократов! В числе схваченных белыми — Бела Вайдич, Холлош и другие. Они казнены!
На правых не действовали никакие доводы и доказательства. Кунфи, став их лидером, на все закрывал глаза. Вместо того чтобы прислушаться к предостережениям об угрозе, нависшей над Советской республикой, он делал все, чтобы еще больше накалить атмосферу. «Коммунистам, видимо, вряд ли удастся еще раз преодолеть кризис» — прикидывал в уме Кунфи. — В те майские дни они творили чудеса, второй раз у них не получится…» Даже угроза белого террора не могла поколебать Кунфи.
Его расчеты были просты: если удастся сформировать правительство, угодное Антанте, белые но посмеют даже пикнуть.
На улицах Будапешта — такая же обстановка, как и в начале мая. Пожалуй, даже хуже. Тогда буржуазные элементы осмеливались лишь нашептывать, действовали тихой сапой. А теперь везде ведутся открытые подстрекательские разговоры против советского строя. Правда, кое-где мозолистая рука нет-нет да и отвесит оплеуху не в меру разболтавшемуся злопыхателю. Но с той поры, как Кунфи и его единомышленники не пропускают случая поставить в укор «жесткость диктатуры», это случается все реже.
Уже два дня продолжаются дебаты на партийном съезде. Правые мечут громы и молнии, изощряются в демагогии, а едва дело доходит до принципиальных решений, идут на попятную. Но Кунфи и его сторонники боятся рабочих. Одно дело — разглагольствовать здесь, в зале заседаний съезда, где за ними большинство, и совсем другое — разговаривать с рабочими на фабриках и заводах. Всего лишь два дня назад водрузил рабочий класс Словакии знамя революции на вершине Карпат и была провозглашена Словацкая Советская Республика. Кроме уличных горлопанов, в Будапеште есть молчаливая пролетарская масса, это ее делегаты на конференции профсоюза рабочих-металлистов десять дней тому назад потребовали положить конец подрывной деятельности антисоветчиков… И правым все-таки пришлось идти на компромисс и согласиться, чтобы объединенная партия стала называться Венгерской партией социалистических и коммунистических рабочих. На выборах руководящих органов они также пошли на уступки и проголосовали за список, предложенный Бела Куном.