Ася: Не сдавайся! Брось свое видение в то неясное никуда, туда где рыжая пятнадцатилетняя девчонка еще сможет найти в себе силы убедить тех, кто не хочет слушать.
Кассандра: Верно! Правильно! И тогда хотя бы там не будет этого смрадного черного дыма, разрушенных стен и детских тел по обочинам дорог.
Как сердце интуицией саднит
Тем, что тебе открылось одному
И понимаешь – боль не убедит
И знаешь – не поверят, не поймут
Кассандра уходит.
Ася: Вольф Мессинг, местечковый еврей выбравшийся из польских штетлов и ставший подле сильных мира сего.
Появляется Мессинг.
Ася: Вольф Григорьевич!
Мессинг: Скажи мне, девочка… Скажи, для чего я обивал пороги синагог? Для чего молил выслушать меня тех, кто не готов был выбраться из своего замкнутого мирка? Тех, кого ждала либо печь крематория либо топор соседа-католика. А ведь там (машет рукой) в Майданеке остались отец и братья: либо во рву под немерянными слоями тел, либо пеплом, который выгребли из крематория.
Ася: Вы старались. Вы сделали все, что могли.
Мессинг: Значит – не все. Тогда, перед войной, в мирной и зажиточной польской провинции я не сумел найти верные слова, пусть даже и жестокие, пусть даже и ранящие.
Ася: А теперь?
Мессинг: Теперь, после того что я увидел здесь, в Майданеке, у меня появились эти слова. Слова, которые могли бы заставить людей проснуться и бежать, бежать. А если бежать было некуда, то можно было взять оружие и умереть на пороге дома, а не в бесконечных, глубоких рвах. Но здесь все уже свершилось.
Ася: Здесь свершилось. Но…
Мессинг: Так отчаянно хочется отправить это знание туда в то непонятное место, где все еще возможно, где кто-то найдет верные слова и где глубокие рвы так и останутся пустыми. Наверное, надо очень захотеть. А я очень хочу!
Как этот заговор глупцов нарушить
Чтоб убедить, заставить, доказать
Как мне уговорить глухих услышать
Как убедить слепых открыть глаза
В тупой надежде ты стучишься в двери
Надеясь – крик души не пропадет
Мечтая что хоть кто-нибудь поверит
Надеясь, что хоть кто-нибудь поймет
Мессинг уходит.
Ася: И что, наконец, двигало моим Мишкой, искавшем Соню Липшиц на далекой улице Маклина? Было нечто общее между всеми тремя. Всех троих объединяла любовь, объединяла своей недоступной науке, неизмеряемой энергией. И не важно была ли это любовь к родному городу, к односельчанам, или к одной женщине.
Включается свет и Ученые с удивлением смотрят на Асю.
2-й Ученый: (неуверенно) Чушь собачья!
Ася: Ах, чушь собачья? А ты знаешь, как холодно стоять на сквозняке без домашних тапочек? Ты знаешь, что Соня Липшиц – это я?
1-й Ученый: Ты? Как так?
Ася: (отмахивается) Они стояли тогда под окном роддома, пьяные и счастливые. Мишка и сосед по коммуналке. А я показывала им через окно маленькое сморщенное личико в конверте. Это был четвертый этаж и зима. Окно заиндевело и они все равно ничего не могли увидеть. Но они закричали хором: "Она красавица". А потом стали танцевать на снегу, выделывая неуклюжие коленцы.
2-й Ученый: Но это же ничего не доказывает.
Ася: Не доказывает? А за год до этого случилась наша первая ссора. Я тогда еще не оправилась после выкидыша и была раздраженной и несправедливой. Не помню, что было причиной, лишь помню, как стоп-кадр в кино, его помертвевшее лицо, когда я выкрикнула ему: "Ну и уходи, если хочешь!" И он ушел, осторожно закрыв за собой дверь. А я еще некоторое время кричала ему вслед злые и бессмысленные слова, уже чувствую как рушится мир и сжимаются стены. Потом не было сил вдохнуть воздух в легкие и, наверное, в мозг не поступал кислород, потому что в глазах сразу стало темно. Я упала на колени и так, не поднимаясь, подползла к двери, через силу заставляя себя дышать. Его не было тридцать семь минут и все эти бесконечные минуты я просидела под дверью, заклиная дверную ручки повернуться и впустить его обратно. Ручка наконец послушалась и вошел он с бутылкой молока в авоське. Увидел меня на полу, увидел мои глаза побитой собаки, потемнел лицом и вдруг…
1-й Ученый: Вдруг?
Ася: Вдруг я обнаружила что стою в луже молока, давно уже воткнулась своим мокрым носом ему в грудь, тяжело соплю и слушаю, как он повторяет: "Никогда! Ты слышишь? Никогда!" О, как бесконечно хорошо было стоять в той луже молока. Было совершенно ясно, что он никогда меня не оставит. Даже умереть он собирался только на следующий день после меня, чтобы я не оставалась одна. И с того дня я больше не боялась. Он мог обидеться, уйти к друзьям, задержаться на работе, уехать в командировку и даже завести другую женщину (да, да!), но я знала, что он обязательно вернется. Бывали и ссоры. Иногда мы не разговаривали и день и два, но я всегда знала, что стоит только посмотреть на него виноватыми глазами, как объяснять уже ничего не понадобиться, а нужно будет только тихо сопеть у него на груди и слушать как бьется его сердце. Вот и сейчас я не боюсь – ведь он вернется. Он обещал!