Альгис: Это…Это очень мягкий приговор. Приговор к жизни.
Натан: Да, очень мягкий. Только того что ты натворил в Понарах хватило бы на десяток смертных казней.
Альгис: Тогда почему?
Натан: (постепенно повышая голос) Почему? Потому что любой суд не объективен. Потому что тебе очень повезло с судьей.... Потому что я сам был приговорен к жизни.
Появляется ведущая
Ведущая:
Оставив позади и боль и кровь
Свою судьбу и имя невзлюбя
Ты все внезапно начинаешь вновь
Совсем чужую жизнь примерив на себя
Примерка жизни – не простое дело
Тут нужно трепетно – не сгоряча
Чтоб эта жизнь легко легла на тело
Чтоб не висела б и не жала бы в плечах
Не веря что судьба неодолима
И сбросив жизнь свою как чешую
Ты выбрал для себя иное имя
Приняв чужую жизнь как свою
Пусть эта жизнь на сказку непохожа
Тебя в твоем решенье укрепя
Чужая жизнь срослась с тобой как кожа
И стала просто кровью, плотью от тебя
Смотри на эту жизнь не отводя лица
Прими ее как дар как знак благословения
Прожив чужую жизнь до конца
До самого ее последнего мгновенья
Действие 2-е
Больница
Альгис: Чужая жизнь… Слышится как предисловие к какой-то сказке.
Натан: Страшной сказке. Ты знаешь, что Клокке меня отпустил? Не выстрелил ни в лицо ни в затылок?
Альгис: Но почему?
Понары 1942
Молодой Натан и Энрикас Клокке – кепи вермахта, Натан комментирует происходящее.
Энрикас: Вам когда-нибудь приходилось направлять пистолет на человека? Происходит странное… Твой люггер становится чем-то большим. И вот это уже волшебный луч, своеобразный рентген, высвечивающий на несуществующей стеклянной пластине все самое сокровенное, что есть в человеке.
Натан: Вы когда-нибудь смотрели в ствол пистолета? В этот миг кажется что все: предметы, чувства, сама жизнь, все это собралось, скукожилось там, на обрезе ствола. Это момент истины, выявляющий самое сокровенное в человеке и не оставляющий места для самообмана.
Энрикас: Вам когда-нибудь приходилось видеть человека глядящего в ствол пистолета? А мне приходилось. И в этот миг они становятся понятны мне, понятны как открытая книга, как знамение. Еще немного и я точно знаю, что с ними сделать. Тех что мне не интересны, я обхожу кругом и стреляю в им затылок. Стреляю быстро – ведь меня ждут другие. Прочие заставляют меня задуматься. Какую судьбу им определить? Ведь я все могу – вариантов много. Могу и отпустить, это тоже может оказаться забавным.
Больница
Альгис: И Клокке отпустил тебя?
Натан: Да, Клокке меня отпустил. Тогда я не понял почему, но я и не радовался. Больше всего мне не хотелось снова оказаться в этой шеренге, слышать выстрелы и ждать своей очереди. Нет, трусом я не был, правда и героем тоже не был. Меня угнетала эта зависимость, эта неспособность к действию. Во всем я винил свое еврейство – многовековая пассивность поколений. И я мечтал стряхнуть все это с себя, как снимают старую, запревшую, неудобную одежду. Тогда я еще не знал про ни Варшаву, ни про Собибор и ни про Палестину.
Альгис: А если бы знал?
Натан: Не знаю. В 44-м я пошел в Красную Армию, но подвигов не совершал да и не стремился. Тяга к подвигам казалось мне порождением многовековой возни еврейских местечек где каждый мечтает вырваться в широкий мир. А мне хотелось простоты и однозначности. И я просто воевал как все. А незадолго до конца войны рассвет застал меня в окопе где-то в Померании. Внезапный прорыв немцев не оставил из нашей роты почти ничего…
Окоп в Померании 1945
Молодой Натан и Санитарка – пилотка
Санитарка ранена тяжело и не может встать. Натан ранен, но может двигаться.
Санитарка: Кто-нибудь! Сюда! Кто-нибудь!
Молодой Натан: Катерина Савельевна! Тетя Катя! Это я, Йозефавичус.
Санитарка: А, Натан. Ты бы фамилию подсократил, а то звать тебя за.. В общем длинная она у тебя… Кто еще остался?
Молодой Натан: А никого больше! Только мы с вами.
Санитарка: Ну мне, положим, недолго осталось. В живот попали, суки. И ведь не болит совсем, я-то знаю что это значит.
Молодой Натан: Да бросьте вы, тетя Катя!
Санитарка: Кончаюсь я, Натан! Да не то беда, а то, что я вас не уберегла. Ты может слышал – я же ребятишек наших в школе учила до войны этой проклятой. Уж не знаю, чему я их научила, а только все сберечь пыталась. Да вот только не сумела. У войны этой проклятой сила-то поболее учительской.