Рувен: О, да! Они это видели, они все это видели. .
Энрикас: Все годы войны я старался забыть Рувена, его улыбку и свою растерянность. Пока наши войска были на берегах Волги, мне это почти удавалось, но по мере того как фронт приближался к Вильнюсу все чаще ко мне начал приходить Рувен.
Рувен: Я улыбался немного смущенно, ведь я не знал как поступить.
Энрикас: Он приходил по ночам и я не мог заснуть. Ох, эти ночи без сна.
Рувен: Но я ведь только улыбался и больше ничего.
Энрикас: А весной 45-го я побежал. Мы все побежали. Это не сразу было заметно… Эффектные мужчины, с пронзительным блеском серых глаз и гордой выправкой, которую правда портило отсутствие формы… Казалось мы идем куда-то с величием, или по-крайней мере, с достоинством.
Рувен: Но они бежали, сами не замечая этого.
Энрикас: (снимает кепи и надевает панаму) И мы побежали на юг, туда, где смуглые средиземноморские люди, с трудом понимающие по немецки, смотрели на нас со смесью страха и ненависти. Но и там…
Рувен: Да, и там я улыбался тебе каждую ночь. А что еще я мог сделать?
Энрикас: И сна не было…Ржавый трюм корабля продолжил мой бег через соленый океан и привел меня в город огромных портальных кранов и людей не понимающих ни по-немецки, ни по-литовски. Эти люди смотрели на меня без страха и ненависти, лишь презрение я видел в их глазах. А Рувен…
Рувен: Я всего-лишь улыбался.
Энрикас: Тогда я снова побежал. Нас было несколько. Пронзительный блеск в наших глазах успел потускнеть и гражданская одежда уже изрядно попортила гордую выправку. В закрытом фургоне нас повезли на Север, к великим водопадам Игуасу.
Рувен: Но водопадов ты не увидел. В другом фургоне они пересекли границу.
Энрикас: Этот фургон провез нас через древний Асунсьон
Рувен: Но ты не увидел и его.
Энрикас: ..и наконец мы оказались в поселке, затерянном глубоко в джунглях, где молчаливые индейцы растили чудесную траву.
Рувен: Ох уж эта трава !
Энрикас: Она позволяла так хорошо забыться, что Рувен уже не приходил.
Рувен: Вообще-то я приходил, но он меня не видел…ничего он больше не видел.
Энрикас: Потом люди узнали…Они избили меня а затем объяснили что эта трава не для высшей расы…потом опять избили. А ночью пришел Рувен. Он улыбался.
Рувен: Я всегда улыбаюсь, ну что я еще могу?
Энрикас: Как это было невыносимо…Длинные, унылые, парагвайские ночи без сна.
Рувен: Я понимаю.
Энрикас: Долго…слишком долго. Но наконец все закончилось.
Рувен: А вот теперь я не понимаю.
Энрикас: Очередной ночью пришел Рувен и воткнул мне в сердце раскаленную иглу.
Рувен: Нет, нет – это был не я!
Энрикас: Как это было больно! Но боль быстро прошла и я понял что теперь я наконец-то сумею заснуть. А Рувен…
Рувен: Я улыбнулся ему напоследок.
Больница
Альгис: Вроде бы все так повернулось, что я тоже судил тебя и тоже приговорил к жизни. Но вряд ли я имею право…
Натан: (неуверенно) Нет, не имеешь.
Альгис: (приподнимается) Послушай Натан! Да, я прожил чужую жизнь. Я сам себя приговорил к ней. Сам себе прокурор и сам себе судья. Я присудил себе пожизненное, без права на апелляцию. И я отмотал свой срок от звонка и до звонка. Правда ведь что я не ссучился и не предал, правда?
Натан: Чего ты ждешь от меня? Прощения? Да, Альгис, твоя жизнь впечатляет, почти-что умиляет. И я верю что ты искренен. И Габи с Фирочкой свидетельствуют в твою пользу. Возможно, я говорю – возможно – я готов тебе многое простить, как и учитель Лошоконис, как Рувен, как остальные. Простить, но не забыть, конечно. Впрочем, тебе ведь не наше прощение нужно.
Альгис: А чье прощение мне нужно?
Натан: Знаешь Альгис, возможно Павел Вуколов и тупой солдафон, но Натан Иозефавичус ох как непрост. А может наоборот: Натан всего лишь примитивный местечковый еврей, зато Павел – мудрый русский мужик. В общем, один из нас ясно видит, что скрывается за твоими шуточками и показным цинизмом. Отсюда и еврейская грусть в твоих литовских глазах.