Вагнер. Сначала мы взяли верх. Ыо потом пришли пруссаки, и мы не могли устоять. Пруссия совершила подлое Дело. Она нарушила мир Германии, она наступила солдатским сапогом на святое дело свободы.
Эйслебен (в сторону). Верно! Верно! Я всегда это говорил. И Генрих Гагерн тоже! Вашу руку, доктор!
Йероника (смеясь). Папа, да ты и сам революционер!
Эйслебен. Да! Если революция подымает меч за свободу... тогда и я... революционер. Да! И я!
В а гнер. И вы, и все лучшие немцы, доктор! Да, но началась жестокая расправа, и, спасая свою голову, я должен был бежать из Дрездена. Долго бродил я усталый, голодный, без вещей, без копейки денег, пока не добрался до саксонской границы, мимо патрулей, которым едва не попался. В Хемнице 18 я нашел моих родственников... но родственники не приняли изгнанника...
Вероника. Сколько вы перенесли, мейстер!
Вагнер. Наконец, я добрался до Веймара и здесь у моего друга Франца Листа в первый раз вздохнул полной грудью... Там, в прохладных аллеях парка и тихих коридорах театра, все дышало искусством и старой немецкой поэзией. Здесь меня знали как поэта, и мой любимый «Тангейзер» 19 шел на этом славном театре. Я уже начал думать о будущем... как вдруг (с горечью) вчера, как раз по время репетиции «Тангейзера» пришел из Дрездена приказ о моем аресте...
Вероника. Господи!
Эйслебен. Да, Іоп^аз ге^іЬиз еззе тапиз — у царей длййные руки.
Вагнер. Да, и эти руки достали меня в Веймаре... И вот я снова беглец. Бросив милый город и милый театр, бросив Тангейзера и свою дирижерскую палочку я снова бежал, не смея больше ступить на немецкую землю. Я должен бежать за границу... в Париж... бежать, унося на сапогах пыль немецкой земли, а в сердце — милые немецкие саги, родную немецкую печаль... О, вы, дорогие мечты... Мечты лесов и полей, мечты звезд и луны, вечерние мечты о деревенском колоколе, который звонит сигнал гасить огни, о милой немецкой девушке, которая улыбается так нежно, с такой материнской лаской. (Целует руку Веронике, низко склонив голову. Потом подымает ее с новой энергией.)
В е р о н и к а. Вы вернетесь, вы вернетесь, мейстер. Вы вернетесь знаменитым, признанным всей Германией.
Вагнер (убежденно). Да, я вернусь! Но пока я изгнанник. И вот о чем я прошу вас, профессор. Мне нужно скрыться на несколько дней,— Лист говорил мне, что у вас есть родственник Вернедорф в имении около Иены.
Эйслебен. Ну, конечно, Вернедорф — брат моей жены.
Вагнер. Так вот помогите мне пробраться к нему и прожить там несколько дней, пока мои друзья достанут мне денег и паспорт.
Вероника. Ну, конечно, чего лучше — у дяди целая усадьба.
Эйслебен. Превосходный случай! #Как раз сегодня приехал в город приказчик Вернедорфа Миллер. Завтра он поедет обратно и может взять вас с собой. Я напишу Верне-дорфу, а в воскресение приеду сам. А завтра не могу — лекции.
Вагнер. Благодарю вас от всего сердца.
Эйслебен. Я сегодня пойду и разыщу этого Миллера. Он обыкновенно пропадает в трактире «Золотого Гуся», там и его лошади. Бездельник, пустая голова. А потом поужинаем, выпьем бутылочку, другую, а завтра и в путь. Ну, а пока до* свидания, посидите с дочкой, она вам поиграет на фортепиано. Да, что-то хотел вас спросить, все время думал, ну, ничего, потом вспомню. До свидания. (Уходит налево и сейчас оюе возвращается.) Чья это собака в передней? Какой-то щенок.
Вагнер (быстро). Ах, простите! Я совсем позабыл, это моя собака. (Бежит в переднюю и возвращается со илрнком.) Должно быть, он заснул, бедняга.
Вероника. Ах, какой несчастный щеночек! Где это вы взяли, мейстер?
Вагне р. На последней станции перед Иеной. Он валялся в пыли на дороге и пищал так жалобно и смотрел такими человечьими глазами... Я не мог удержаться.
Верокика. Боже мой, мейстер! Где же вам с ним возиться, когда... ведь вы...
Вагнер (смеясь). Сам не знаю, где преклонить голову... Правда, фрейлейн, глупо, — я сам теперь вижу.-Посмотрите, какой он несчастный, фрейлейн.
Вероника. Бедный, он ничего не ел; смотрите, какие смешные лапы. Папа, я возьму его себе, хорошо? Я сейчас дам ему молока, бедняжке. (Уходит.)
Вагнер. Что за милая девушка ваша дочь, профессор!
Эйслебен (задумавшись). А-а... Э-э... А, вспомнил. Все время думал и забыл.
Вероника вернулась и села.
Эйслебен. Так это не вы сожгли театр в Дрездене?
Вагнер (смеясь). Нет, любезный профессор, это глупая ложь. Рихард Вагнер не сжег еще ни одного театра, хотя многие и заслуживали этого. Да, посмотрите, во что обратились жалкие подмостки театров. В честь каких кумиров зажигаются каждый день огни их рампы? (Увлекаясь.) Каждый вечер загорается тысяча ламп, и нарядная, праздная толпа спешит на эту ярмарку суеты, где дамы показывают свои туалеты, а сытые буржуа переваривают свой обед под звуки сладострастной музыки. Каждый день новая пьеса, каждый вечер открывается касса, и святость искусства измеряется суммой выручки. А бедный поэт — если только его пустили в ЭТО капище Моды — рвет на себе волосы, видя, как плоды его заветных дум кромсаются с двух репетиций равнодушной толпой актеров. А между тем, а между тем, театр был великим. Было время, когда театр был радостным храмом, где благоговейная толпа внимала высокому пафосу, где глубокий энтузиазм потрясал в унисон все сердца, все сердца целого народа. И народ уходил обновленным. Гордая муза трагедии увлекала народ-на вершины человеческого духа, а не бросала искусство в грязь под ноги сытым мещанам, как наш развращенный театр. Та был великий театр древней Греции.