Эйслебен. Верно, прекрасно, доктор!
Вероника. А Шиллер? а театр Шекспира?21
Вагнер (горячо). И они зажигали свой жертвенник не в храме, а в том же капище Моды. А музыка, музыка, которая должна была отдать свои чары на служение великому пафосу Драмы? Во что обратилась опера, это слияние всех искусств — живописи, музыка, драмы? Вместо дивной гармонии, в угоду праздным мещанам создается нелепая смесь из дурацких слов, балета и чуждой сюжету музыки.
Эйслебен. Верно. Я всегда говорил, если слова слишком глупы, чтобы .их говорить,— их поют.
Вагнер. Конечно. Глупые стихи и совершенно посторонняя музыка. Да, доктор, буржуазия и капитализм, роскошь и праздная мода отвратили искусство от служения высоким идеалам. И вот эти театры, доктор, право, их стоит сжечь.
Эйслебен. Сжечь недолго, труднее построить.
Вагнер. О! Я построю театр. (Вдохновенно.) Я построю театр, и он будет храмом искусства. Где-нибудь в тихом городе, вдали от житейской суеты, на отлогом холме высится прекрасное здание. Празднично настроенная толпа вливается в широкие двери и сразу умолкает очарованная и смущенная... Тихий сумрак высокого зала, похожий на сумрак храма... Стройные колонны тянутся поперек рядов и сходятся в глубине, а там... словно греза другого мира вспыхивает сияющая сцена. И вдруг откуда-то сверху возникает чарующая музыка... звуки растут и ширятся, они поднимаются, словно волны из глубины океана, они наполняют весь зал, и кажется, что все вокруг пронизано и звучит этой растущей и бесконечной мелодией... И когда подымается далекий занавес, .никто уже не помнит, когда он покинул жизнь и окунулся в волшебную сказку...
Пауза. Стемнело. Тихий майский вечер. Молодой месяц бросает Через комнату бледные свои лучи.
Вероника и профессор задумались, покорные вдохновенным рассказом.
Наконец Эйслебен встает.
Вераника. Боже... и ведь это возможно!
Эйслебен (встал). Да, вы хорошо рассказываете, доктор. Ну, а все-таки мне пора. А то еще этот Миллер куда-нибудь закатится на ноч^. Смотри же, Вериночка, позаботься об ужине. До свидания. (Уходит.)
Вероника. Какое счастье быть поэтом... чувствовать так живо... творить.
Вагнер. Да, фрейлейн, это большое счастье. Если бы вы знали, какую силу дает мне вера в искусство, вера в мой идеи. Я уже не молод, послезавтра мне стукнет 36 лет. Сколько страданий, обид, жестоких ударов судьбы испытал я за эти годы. Всю жизнь я зарабатывал хлеб самым тяжелым трудом, сколько раз сидел без гроша в кармане, сколько раз скитался по свету. И вот теперь, когда пора бы зажить спокойно, я снова беглец и скиталец, без дене.г, без друзей, без места... А между тем (берет ее руки), а между тем, я испытываю такое блаженное чувство, когда подумаю, что я ушел из этого мира, где я постоянно горел в огне напрасных желаний, что я, наконец, порвал все надежды, которые связывали меня тысячей унизительных пут. Фрейлейн, я не знаю, где завтра преклоню мою голову, но я свободен и счастлив, и эту радость дает мне мое искусство.
Вероника. Мейстер, милый мейстер. (Зажигает две свечи на фортепиано.) Расскажите еще0 об этом театре, о вашем театре, мейстер!
Вагнер. О моем театре... (Проводит рукой по лбу.) Зачем вы зажгли эти свечи, фрейлейн... они снова напомнили мне об этом мире, который я покинул сегодня. Фрейлёйн, сегодня в Веймаре идет мой «Тангейзер»... (Мечтательно.)
Сейчас, в эту самую минуту, такие же две свечи зажглись на моем пульте, и моя палочка лежит на развернутой партитуре... В театре еще темно, и только в оркестре мелькают одинокие свечи. Тихо и нежно прозвучал кларнет... отозвался гобой... откликнулась флейта... скрипка запела так страстно, но резко вмешались трубы... и все ожило и задвигалось в нестройном хаосе звуков... И вдруг чудесная мелодия покрывает весь шум, как крик о свободе и славе... Вспыхнула рампа... все умолкло. (Властной походкой подходит к пульту фортепиано и коротко стучит линейкой по пульту, в позе дирижера.) Увертюра «Тангейзера». (Подымает линейку, потом швыряет ее на фортепиано и садится на стул, закрыв глаза рукой.)