Л а у р а. Я нахожу это странным! Я слушала тебя в течение целого часа без единого слова, и разреши мне теперь сказать: меня поражает, что в этой ситуации, после всего, что произошло и продолжает происходить, у тебя не возникает никаких ассоциаций, кроме тех, что касаются Ленбаха! Мне этот адвокатский способ мышления абсолютно чужд. Я не могу понять, как можно здесь, сейчас размышлять по элементарной схеме судебного разбирательства — pro и contra[42]. Как можно так тепло, даже сентиментально говорить о мертвом, не уделив ни единого слова находящимся здесь же живым людям?! Неужели, кроме умершего, не существует живого, достойного внимания? Ах, я сама не знаю, что хочу сказать! О господи, у меня мысли разбегаются… Но твой адвокатский образ мыслей мне совершенно чужд и непонятен!
К р и ж о в е ц. Что это за адвокатский образ мыслей? Бывают же в жизни моменты, когда живые должны подавлять свой мелкий эгоизм ради мертвых! По крайней мере я так думаю.
Л а у р а. О, разумеется, — вспоминать, как он десять лет назад победил на бегах…
К р и ж о в е ц. Извини, но я все-таки…
Л а у р а. С твоего позволения, я считаю, что ситуация отнюдь не располагает к банальности! Я только констатирую. Я не хочу лгать — ни тебе, ни себе. Я тысячу раз ему говорила, что его смерть была бы наилучшим выходом и для него и для меня. И вчера говорила, я этого не отрицаю! Да и тебе я говорила, что хочу его смерти… А теперь, после всего случившегося, я все еще в достаточной мере дочь военного, дочь генерала, чтобы не потерять чувство ответственности! В такие минуты рассуждать по-адвокатски, пытаясь себя обелить в собственных глазах — это мне совершенно чуждо, и не только чуждо! С моей точки зрения, это… недостойно человека.
К р и ж о в е ц. Да, ты говорила о возможности его смерти. Но это всегда было на словах, так сказать, абстрактно, чисто вербально…
Л а у р а. Как это — вербально? Вчера, когда ты был в салоне, я говорила совершенно конкретно. И потом, помню, после его звонка по телефону, я совершенно определенно…
К р и ж о в е ц. Но ты же вчера была в состоянии аффекта! Да ты и сейчас в таком состоянии.
Л а у р а. Не понимаю. По-моему, я говорю совершенно спокойно. У меня мигрень, но я четко сознаю, что я говорю! Я желала его смерти, и я должна тебе признаться, что я восприняла ее совершенно спокойно.
К р и ж о в е ц. Ты хочешь заглушить горе этими признаниями. Это все нервы. Еще бы, столько волнений!
Л а у р а. В таком волнении я живу уже годами! И если для тебя в твоих ассоциациях важно даже то, как он вздыхал над своим мундиром, который ему было жалко отдавать старьевщику, то, наверное, не менее важно и то, что пятнадцать лет назад этот человек без всякой жалости отбросил меня прочь, точно старую тряпку! И ты это прекрасно знаешь! Если уж с такой любовью говорить о мертвых, то и живые заслуживают внимания! Твоя надгробная речь — твой plaidoyer — это продолжается уже больше часа, и я имею право наконец высказаться! Для меня это просто оскорбительно, я не могу молчать, как вещь… я не вещь, в конце концов!
К р и ж о в е ц. Прости, но я действительно нахожусь под впечатлением его смерти. Все, что связано со смертью, для меня всегда очень тяжело. Даже над могилами совершенно неизвестных мне людей я стоял глубоко потрясенный. Я до сих пор нахожусь под впечатлением происшедшего. И, наконец, я не знал, что не имею права говорить то, что думаю. Прости меня и поверь, пожалуйста, что я ни на секунду не хотел тебя обидеть, слово даю… (Подходит к ней, хочет поцеловать ей руку.)
Л а у р а (отворачиваясь). Ах не надо! Благодарю! Поверь, я не хотела оскорблять твои чувства, но я в самом деле не могла сдержаться. Я пережила настоящий ад, я всю ночь тебя искала по всем телефонам, но ты просто как сквозь землю провалился. А я одна, со всем этим… И эта толпа на улице, этот сброд, эти ужасные лица, их замечания… И потом — полиция и этот чиновник! В жизни не встречала хуже воспитанного человека! Как будто я своими руками застрелила Ленбаха — так он повел следствие. Он меня смертельно измучил.
К р и ж о в е ц. Но ведь это его профессия. Дело полиции — установить материальную истину.
Л а у р а. Я ему объяснила, что дело было после семи, что я уже отпустила служащих, что никого, кроме меня и Ленбаха, в салоне не было, но он снова и снова возвращался к моим окровавленным рукам. Идиот! Я же ему сказала, что я вытерла руку куском шелка, что я запачкалась, когда…
К р и ж о в е ц. Да, с точки зрения установления материальной истины — это естественно…
Л а у р а. Да как же это можно, разве это допустимо — мучить даму на глазах уличного сброда! Он обращался со мной так, как будто я убийца. В конце концов я ему ответила: «Господин следователь, если бы я его застрелила, я бы сказала вам: застрелила, и баста! Я очень рада, что он застрелился, но я его не убивала». И он это записал в протокол… (Прерывая свой рассказ.) В чем дело?