Платонов. Какой ты беспартийный? Комсомолец. Кстати, двадцать семь, пора бы.
Часовников. Я осмотрюсь.
Пауза.
Куклин. Что-то новое.
Пауза.
Платонов. Осмотришься?
Часовников. Дорогие мои хлопчики. Я хочу говорить «да», когда считаю нужным сказать «да», и хочу говорить «нет», когда считаю нужным сказать «нет». А если я вступлю в партию, я буду вынужден говорить «да», когда хочется сказать «нет», и «нет», когда хочется сказать «да».
Куклин. Афоризм. (Достает блокнот).
Платонов. Убери. (Часовникову). Темечко у деточки не выдержало. «Черный-белый не берите, «да» и «нет» не говорите». (Покраснев, зло). А кому от твоих «да» и «нет» жарко или холодно? Чем ты их выстрадал? Где завоевал? Право твое где на «да» и «нет»? Ах ты, осмотрительный. Ну, осматривайся, сядь в холодок, пока другие за тебя решать будут, отвечать будут, воевать! Осматривайся, сверхчеловек!
Часовников. Почему «сверх»? Человек.
Куклин. А человеку ничто человечье не чуждо? Так, Костичек?
Часовников. Между прочим, так. Только одни не стесняются, а другие...
Платонов. Кто — другие? Я — другие? Да, мещанство чуждо мне, я его стесняюсь, да, не люблю, да, презираю — и в себе тоже, когда лезет. Да, я его ненавижу.
Часовников. А когда мещане оказываются правы?
Платонов. Я их ненавижу еще больше. У нас больно много стали мещанское выдавать за человеческое, а это — разно. Мне вот, представь себе, хочется говорить «да», когда партия говорит «да», и хочется говорить «нет», когда она говорит «нет». Хочется, и ничего с этим, представь, не могу поделать.
Часовников (серьезно). Твое счастье.
Платонов. Мое. (Задумчиво). И еще, например, тех, кто в Испании, по тюрьмам. Состарились там. (Тихо). Кто в могилах братских, под Ленинградом. И на Волге. На Одере. Тех — и мое. Мещанам не отдам, не бойся.
Куклин. Платошка, а ярлыки к чему? Слава богу, отучают, а все клеят. Рецидив, право. Вместе ведь — не забыл — в коридорчике до света, всей троицей... А что теперь будет, а как, а почему? Ходил сам не свой.
Часовников. Ты скрытный, Саша, но и тебе было не просто, нет, не просто.
Платонов. Не просто, да пальцем по стеклу слюни не размазывал. И часто хочется сказать «нет»?
Часовников. Иногда.
Платонов. По какому же поводу?
Часовников. По разным.
Платонов. А «да»?
Часовников. Тоже — по разным.
Куклин. Ты что же, Костенька, как бы не слишком одобряешь политику нашей партии?
Часовников. Я этого не сказал.
Платонов. Оставь шутовство, Славка. Он этого не сказал.
Куклин. Подумал.
Платонов. И не подумал.
Куклин. Ах, Платошка, лапочка, мы не на собрании. Ну, подумал, ну, сболтнул, люди свои.
Платонов. Мне неважно, что он мелет. Мне важно, что он думает.
Куклин. В душу, Платоша, вход запрещен. В товарищеском кругу — почему бы и не разобраться? Не тезисы пишем. Три мушкетера, хотя и... шесть лет спустя. По доброй нашей курсантской традиции, хлопчики: говори, как думаешь, а думай, как умеешь.
Платонов. Не сказал «да», но и не сказал «нет»? (Часовников молчит). Говори.
Часовников. А ты не кричи.
Платонов. Говори!
Часовников (встал). Прошу не «тыкать».
Платонов. Говори, слышишь! Я сам первый тебя с флота выгоню. Гнилье! Сморкун!
Часовников (страшно побледнев). Товарищ капитан третьего ранга, я не позволю...
Платонов. Смирно! (Часовников встает по стойке «смирно»). Налево кру-гом! (Часовников поворачивается налево кругом. Шагом — арш. Пошел вон!
Часовников, ни слова не говоря, убегает из каюты. Долгая пауза.
Куклин. Этого он тебе не простит.
Гаснет свет.
Берег Тихого океана. Внизу глухо шумят волны. Здесь — край парка, но сейчас поздний вечер осени, пустынно, угрюмо, хотя, почему-то и неведомо для кого, чудовищно громко орет радио и странно выглядят разноцветные и незажженные гирлянды электрических лампочек над дощатой оркестровой раковиной. В павильоне «Пиво — воды» столь же пустынно, мерцает лампочка. Продавщица собирает со стоек пустые кружки. Неторопливо шагает по откосу обход коменданта — два матроса и офицер с нарукавной повязкой на шинели. Проходят. Как-то очень внезапно, словно из-под земли, с другой стороны появляется Часовников. Развязно козыряет Продавщице.
Часовников. Салют и двести пятьдесят с прицепом.
Продавщица. Белой не отпускаем.
Часовников. Тогда два прицепа и один фужер. (Достает из шинели, четвертинку). Как видите, сударыня, свое энзе. (Взбивает ударом кулака пробку из бутылки).
Продавщица (качает головой). Гвардеец! (Подставляет одну за другой две кружки под кран). Что-то я тебя тут никогда не засекала. Закусить чем?
Часовников. Лишнее.
Продавщица. Чай пожуй — духу не будет.
Часовников. Не входит в задачу. (Залпом выпивает стакан водки, наливает второй и, не переводя дыхания, выпивает).
Продавщица. Горе какое?
Часовников. Не было б горя, счастья не видать. (Осушает пивную кружку).
Продавщица. Стоп, свалишься!
Часовников. Кто сказал «а», мадам, тот должен сказать «б». (Пьет из второй кружки).
Продавщица. А вчерашний день один майор береговой службы насосался. Обиделся на весь свет, что демобилизуют. «Маня! — кричит он. — Я флоту не нужен». А такой он и Мане своей тоже ни к чему.
Часовников. Зеркальца не найдется, красавица?
Продавщица. Тьфу! В мамки тебе гожа красавица... Отодрать бы веником березовым. На!
Часовников (берет зеркальце). Сэнк ю. Отлично сохранились, иначе бы не держали. (Смотрится в зеркальце, сбрасывает фуражку на стойку, яростно Лохматит волосы, тянет чуб на глаза). Уже лучше. (Расстегивает шинель, рвет ворот кителя так, что летит верхняя пуговица). Совсем мило. (Расстегивает китель под шинелью).
Продавщица. Под суд угадаешь.
Часовников. Входит в задачу. (Наклоняется, расшнуровывает ботинки). Последний штрих. А?
Продавщица (всматривается куда-то вперед, вдруг, в ужасе). Патруль!
Часовников. Ариведерче, Рома! (Распахнув шинель, качаясь и спотыкаясь, нахлобучив на ходу фуражку, тут же потеряв ее, идет навстречу приближающемуся к нему молчаливому обходу).
Гаснет свет.
Конец первого действия
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
...И вновь безмерность океана, и ходовой мостик «Взволнованного», и летящий призрачный, холодный свет луны, и тусклый отблеск ходовых огней в кипящих водяных валах — за миноносцем Платонова по-прежнему следует эскадра. Платонов, Туман, Часовников, Задорнов. Их черные регланы сказочно серебрятся от мириадов брызг. Молчание. Часовников всматривается в океан.
Мысли Часовникова.
Меня звала волна морская,
Моря и океан широкий,
Волна капризного Виская
И берег Африки далекой...
Как я его ненавидел. Все во мне дрожало. Были б дуэли, — вызвал, клянусь, и только на пистолетах. С десяти шагов. Чего я хочу? Зачем живу? «Мамочкины» «отчего» и «почему»? Эх, Серые Скалы, конец света.
Я снова уходил далеко,
И я читал в прощальном взгляде
Тепло, но не было упрека
И места не было досаде...
Отец, отец. Если кого и недостает нам с тобой, то прежде всего друг друга. А сойдемся — искрит. Хорошо вам, пожилым, вам все просто. Старший лейтенант Часовников, что вы о себе понимаете и понимаете ли? Эх, Серые Скалы...
Тебе же снова оставаться,