И гости ждут, чтоб битва началася.
Вдруг женская с балкона сорвалася
Перчатка… все глядят за ней…
Она упала меж зверей.
Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной
И колкою улыбкою глядит
Его красавица и говорит;
«Когда меня, мой рыцарь верной,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».
Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идет,
Перчатку смело он берет
И возвращается к собранью снова.
У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканьем встречен он;
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но, холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал; «Не требую награды».
1797
Поликратов перстень
Перевод В. Жуковского
[300]
На кровле он стоял высоко
И на Самос богатый око
С весельем гордым преклонял.
«Сколь щедро взыскан я богами!
Сколь счастлив я между царями!» —
Царю Египта он сказал.
«Тебе благоприятны боги;
Они к твоим врагам лишь строги
И всех их предали тебе;
Но жив один, опасный мститель;
Пока он дышит… победитель,
Не доверяй своей судьбе».
Еще не кончил он ответа,
Как из союзного Милета
Явился присланный гонец:
«Победой ты украшен новой;
Да обовьет опять лавровый
Главу властителя венец;
Твой враг постигнут строгой местью;
Меня послал к вам с этой вестью
Наш полководец Полидор».
Рука гонца сосуд держала;
В сосуде голова лежала;
Врага узнал в ней царский взор.
И гость воскликнул с содроганьем:
«Страшись! Судьба очарованьем
Тебя к погибели влечет.
Неверные морские волны
Обломков корабельных полны;
Еще не в пристани твой флот».
Еще слова его звучали…
А клики брег уж оглашали,
Народ на пристани кипел;
И в пристань, царь морей крылатый,
Дарами дальних стран богатый,
Флот торжествующий влетел.
И гость, увидя то, бледнеет.
«Тебе Фортуна благодеет…
Но ты не верь, здесь хитрый ков,
Здесь тайная погибель скрыта:
Разбойники морские Крита
От здешних близко берегов».
И только выронил он слово,
Гонец вбегает с вестью новой:
«Победа, царь! Судьбе хвала!
Мы торжествуем над врагами:
Флот Критский истреблен богами:
Его их буря пожрала».
Испуган гость нежданной вестью…
«Ты счастлив; но Судьбины лестью
Такое счастье мнится мне:
Здесь вечны блага не бывали,
И никогда нам без печали
Не доставалися оне.
И мне все в жизни улыбалось;
Неизменяемо, казалось,
Я Силой вышней был храним;
Все блага прочил я для сына…
Его, его взяла Судьбина;
Я долг мой сыном заплатил.
Чтоб верной избежать напасти,
Моли невидимые Власти
Подлить печали в твой фиал.
Судьба и в милостях мздоимец:
Какой, какой ее любимец
Свой век не бедственно кончал?
Когда ж в несчастье Рок откажет,
Исполни то, что друг твой скажет:
Ты призови несчастье сам.
Твои сокровища несметны:
Из них скорей, как дар заветный,
Отдай любимое богам».
Он гостю внемлет с содроганьем;
«Моим избранным достояньем
Доныне этот перстень был;
Но я готов Властям незримым
Добром пожертвовать любимым!»
И перстень в море он пустил.
Наутро, только луч денницы
Озолотил верхи столицы,
К царю является рыбарь:
«Я рыбу, пойманную мною,
Чудовище величиною,
Тебе принес в подарок, царь!»
Царь изъявил благоволенье…
Вдруг царский повар в исступленье
С нежданной вестию бежит:
«Найден твой перстень драгоценный,
Огромной рыбой поглощенный,
Он в ней ножом моим открыт».
Тут гость, как пораженный громом,
Сказал: «Беда над этим домом!
Нельзя мне другом быть твоим;
На смерть ты обречен Судьбою:
Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою…»
Сказал и разлучился с ним.
1797
Надовесская похоронная песня
Перевод М. Михайлова
[301]
Посмотрите! — вот, посажен
На плетеный одр,
Как живой сидит он, важен,
Величав и бодр.
Но уж тело недвижимо,
Бездыханна грудь…
В трубке жертвенного дыма
Ей уж не раздуть.
Очи, где ваш взор орлиный?
Не вглядитесь вы
По долине в след звериный
На росе травы.
Ты не встанешь, легконогий!
Не направишь бег,
Как олень ветвисторогий,
Через горный снег.
Не согнешь, как прежде, смело
Свой упругий лук…
Посмотрите! отлетела
Жизнь из сильных рук.
Мир душе его свободной! —
Там, где нет снегов,
Там, где маис самородный
Зреет средь лугов…
Где в кустах щебечут птицы,
Полон дичи бор,
Где гуляют вереницы
Рыб по дну озер.
Уходя на пир с духами,
Нас оставил он,
Чтобы здесь, воспетый нами,
Был похоронен.
Труп над вырытой могилой
Плачем огласим!
Все, что было другу мило,
Мы положим с ним:
В головах — облитый свежей
Кровью томагок;
Сбоку — окорок медвежий:
Путь его далек!
С ним и нож! Над вражьим трупом
Он не раз сверкал,
Как, бывало, кожу с чубом
С черепа сдирал.
Алой краски в руки вложим,
Чтоб, натершись ей,
Он явился краснокожим
И в страну теней.
1797
Ивиковы журавли
Перевод Н. Заболоцкого
[302]
К Коринфу, где во время оно
Справляли праздник Посейдона,
На состязание певцов
Шел кроткий Ивик, друг богов.
Владея даром песнопенья,
Оставив Регий вдалеке,
Он шел, исполнен вдохновенья,
С дорожным посохом в руке.
вернуться
Поликратов перстень. — В этой балладе Шиллер выразил распространенную у древних греков мысль о непостоянстве земного счастья, которому завидуют бессмертные боги. По античным верованиям, боги не всесильны, они ограничены высшей судьбой и во многом зависят от нее. Они не избавлены от страстей и даже от страданий, полное блаженство им не дано. Поэтому они с опаской глядят на возрастающее счастье какого-либо человека: они боятся, как бы смертный не сравнялся с ними. Счастливец возбуждал в богах непримиримую зависть. Геродот, греческий историк («отец истории», V в. до н. э.), рассказав о Поликрате, счастливом владыке острова Самос, приписал его гибель зависти богов.
вернуться
Надовесская похоронная песня. — Написанная в «балладный год», «Песня» близка по жанру к балладам. Надовесцы — северо-американское индейское племя, занимавшее земли между Миссисипи и Скалистыми горами. Материал для этой песни Шиллер почерпнул в книжке английского путешественника Джона Карвера, побывавшего у надовесцев в 60-х годах XVIII века. Гете в письме к Шиллеру отозвался с большой похвалой об этой песне, говоря, что она проникнута тем реалистически-юмористическим духом, который так подходит к изображению первобытных натур.
вернуться
Ивиковы журавли. — Баллада основана на предании о греческом поэте Ивике, убитом разбойниками, когда он шел на так называемые Истмийские игры. Последние имели в Древней Греции наибольшее значение после Олимпийских; они праздновались на Коринфском перешейке (Истм), у храма истмийского Посейдона, невдалеке от сосновой рощи, посвященной богу морей; сосна посвящалась ему оттого, что у нее хвоя цвета морской волны. Победители в этих играх не получали никакой другой награды, кроме соснового венка. Предание об убийстве Ивика и саморазоблачении его убийц Шиллер знал в трех различных изложениях, в том числе в варианте любимого им древнего историка-биографа Плутарха. Античные авторы ссылаются на богинь мщения Эриний и Немезиду. Но Шиллер вовсе не имел в виду рассказать о чуде; у него все замкнуто в пределы естественного, действительно возможного. «Мое произведение, — говорит он, — не должно вторгаться в область чудесного. Обыкновенный случай должен объяснить катастрофу: он ведет журавлей через театр и т. д.». Конечно, журавли сами по себе не открыли бы убийства, если бы их появление не было поставлено поэтом в связь с другим, гораздо более важным мотивом — содержанием зловещей песни, исполняемой хором Эриний, и, далее, всем сценическим представлением. Впечатление, произведенное театральной пьесой на всех без исключения зрителей, — вот действительное объяснение кажущегося чуда. Пьеса напоминает убийце о его преступлении, и при появлении журавлей с уст убийцы срывается опрометчивое слово. У поэта единственное оружие — песня; она и борется за него, проявляя всю свою невидимую, но тем не менее неотвратимую силу. То, что во «Власти песнопения» Шиллер сказал о поэзии вообще, здесь выражено в других образах: поэзия — карающее божество, мстительница. Искусство, над которым надругались в лице его жреца, жестоко карает убийцу, открывая его и предавая гибели. Гете уступил сюжет «Ивиковых журавлей» Шиллеру, как более соответствующий дарованию друга.