Глава третья
Утром Выхин первым делом побрился и стал выглядеть, как показалось, моложе, свежее, что ли.
Еще бы убрать набухшие мешки под глазами, морщины, впалые щеки и бледно-желтоватый оттенок лица…
Сразу после завтрака принялся во второй раз осматривать квартиру, более тщательно. Первым делом разложил на кровати найденную одежду отчима, прощупал карманы, вкладки, нашел пятьсот рублей в нагрудном кармане старенького пиджака и еще немного мелочи в потертых джинсах (на всякий случай примерил их, но, конечно же, не влез, потому что Иван Борисыч был на полметра ниже и сильно худее).
Затем осмотру подверглась одежда матери – ее оказалось немного, даже стыдно было, что от мамы почти ничего не сохранилось. Выхин в растерянности обшарил шкафы, заглянул в серость пыльных антресолей, внутрь диванов и на балкон. Улов вышел небогатый, всего лишь два сарафана, старое платье, несколько потертых юбок, стопка писем от него, Выхина. Писем было штук десять, не больше – Выхин писал их в университете, потом перестал. А мама вот сохранила. Признаться, Выхин давно забыл содержание. Наверняка там были какие-то скупые отчеты о студенческой жизни, короткая выдержка для успокоения мамы, как положено.
Он взял первый конверт, выудил лист в клеточку, пробежался глазами по кривым и уже почти выцветшим буковкам. Сухое, монотонное изложение, как он и догадывался: кормят так себе, купил новые туфли, закрыл сессию, впервые прокатился на катере – понравилось. Письмо было всего на страничку. Никаких «целую», «люблю». Дата – осень две тысячи четвертого. Выхин перевернул страницу и вздрогнул – с обратной стороны на него смотрела мама, нарисованная шариковой ручкой. Молодому Выхину удалось отметить грусть в мамином взгляде, первые морщинки, серебристые нити седых волос. Снизу короткая подпись: «Рисовал по памяти, не обижайся». И он вдруг вспомнил, как создал этот портрет, сидя в комнате общаги, в наушниках, под скрип кассетного плеера. Где-то за спиной соседи играли в Quake по очереди, матерясь, отбирая друг у друга мышку, и то и дело бегали к форточке, чтобы затянуться сигаретой – одной на всех. Почему-то тогда Выхину захотелось вспомнить маму, вот он и нарисовал, вкладывая в рисунок потерянные эмоции. Работа заняла час или полтора. Он еще несколько дней размышлял, стоит ли отправлять письмо с портретом, а потом решился. Мама написала в ответ что-то про сильную любовь, но мамины эмоции давно стерлись из его памяти.
А сейчас вернулись.
Виной всему был город, вместе с ним квартира, старые знакомства, жара, ворох вещей. Все вокруг, в общем. Возвращалось. Выбивало из зоны комфорта. Он в очередной раз пожалел, что решил приехать. Дурацкая затея.
Но почему же тогда приехал? Он и сам не знал. На карте страны оставалось еще невероятное количество мест, где он не был, где его никто не догонял. Он мог помчаться куда угодно, высадиться на любой безлюдной станции любого маленького или большого города – но в последний момент решил отправиться именно сюда.
Может быть, это судьба? Только Выхин не верил в судьбу. Он верил в психическую болезнь, которая вызвала галлюцинации, верил в то, что никогда не сможет уснуть за пределами самодельной крепости из одеял из стульев, верил в неотвратимость наказания – но не в судьбу. Тогда зачем он здесь? Какая, блин, мотивация?
Выхин убрал письма в пакет, где хранились его сокровища. Подумав, выудил тетрадь зеленого цвета и отыскал портрет пятнадцатилетней Элки. На рисунке Элка была такая же, как и в прошедшем сне – окровавленная, с торчащими из разорванных ноздрей спичками. Кое-какие спички горели, подпалив челку и сделав непроницаемо-черным левый глаз. При этом Элка улыбалась безумной, странноватой улыбкой. Рисунок этот был последним в тетради, после него осталось еще шесть чистых страниц.
Выхин вырвал нарисованную Элку, смял, выбросил, а после стал собирать по квартире собственные старые вещи.
Их оказалось еще меньше, чем маминых. В одном из шкафов Выхин нашел две водолазки. На балконе в ветхой коробке лежали штаны, кроссовки, несколько рубашек. И, конечно, нашлась любимая зеленая куртка, модная, финская, с девятью карманами, включая два секретных. Устаревшая. Выхину ее купил настоящий отец в Мурманске.
Сейчас куртка уже не казалась непревзойденно крутой, как много лет назад. Она выцвела, съежилась, кое-где протерлась. Но в этой куртке Выхин хранил самые потаенные воспоминания. Он осторожно прощупал кармашки и в одном из секретных, подшитых под воротом, наткнулся кончиками пальцев на что-то неровное и острое. Дыхание тут же сбилось. Из ночного кошмара дыхнуло холодом, и где-то внутри головы детский голос спросил: «А Лёва выйдет?»