Настя покачала головой:
- Даже не знаю, Георгий Антонинович, мне, право, неудобно утруждать Вас.
Она зря это сказала - настроенный романтическим образом, Белоносов слушать никаких возражений не стал и тут же быстроногим галопом, скачками австралийского кенгуру умчался в обнимку с чайником куда-то из кабинета. Настя вздохнула, и принялась внимательно изучать обгорелую бумажку с фамилиями. Таковых уцелело пять: Телегин, Хрусталев, Нежданов, Георгиевский и Ливкин. Насте они ничего не говорили, но кому-либо из местных, тому же Белоносову могли быть известны, а это уже ниточка, след, манкая надежда.
Юный борец со шпионажем, он же безраздельный хозяин архива ворвался в кабинет с пышущим жаром чайником. Великолепный обжигающий пар вулканировал, словно гейзер, и Настя вдруг почувствовала острый мгновенный приступ голода, а прапорщик уже кромсал бритвенно острым лезвием златоустовского ножа поджаристо-белый хлеб, ровными полосками нарезал нежно-розовую колбасу, сдвинув документы на край стола расставлял прозрачно-стерильные стаканы в серебряных подстаканниках, горкой насыпал колотый сахар и даже пузатая баночка варенья нашлась. Чай он пил степенно, с превеликим усердием, и Настя вдруг почувствовала к нему непроизвольную симпатию и даже некоторую нежность. Юный и грозный прапорщик Белоносов вдруг перестал быть грозным и остался лишь юным. Даже огромная кобура, которую он небрежным жестом передвинул далеко за спину, словно уменьшилась в размерах.
- Главное, мы установили дату, 18 мая, - говорил, делая изрядный глоток и уписывая бутерброд, прапорщик. - Дальше проще пойдет. Переберем бумаги за последующее время, там, возможно, зацепимся. Красных выбили 20 июня, за месяц, следовательно, просмотреть надобно. Не велика работа, управимся!
- А фамилии людей из этого документа Вам знакомы, Георгий Антонинович?
- Анастасия Александровна, пожалуйста, - взмолился прапорщик. - Зовите меня просто Георгием. Или Егором, Жоржем...
- Жоржем? - улыбнулась Настя. - Хорошо, Жорж! А Вы, соответственно, меня - Настей, договорились? И давайте, раз уж мы преломили хлеб, перейдем, наконец, на "ты".
- Но вы же княжна, - сопротивлялся прапорщик.
- Вы тоже на крестьянина не сильно похожи,- парировала Настя. - Так что насчет фамилий?
Прапорщик Жорж допил чай, сыто потянулся и взял в руки обгорелый документ. Внимательно пошевелил губами.
- Телегин, Эм Пэ... Михаил Петрович, вероятно... Нет, не знаком. Хрусталев? Нет. Георгиевский? Хм, Георгиевский... Как будто, что-то слышал... Георгиевский, Георгиевский... О! - Он в ажитации посмотрел на Настю. - Георгиевский Василий Иванович, так это же отец Василий, дьякон. Он в храме служит! В нашем храме, я в воскресенье был - видел его, жив-здоров отец Василий! Вот видите, Анастасия Александровна...
- Жо-орж, - укоризненно протянула Настя. - Мы, кажется, договорились....
- Извините... То есть, извини, Настя... Расспросим отца Василия - все и выяснится.
Это была удача! С большой буква удача. След уже не маячил, он явно высветился, горел электрическим фонарем на ночной улице.
- А фамилия Ливкин тебе знакома? Последняя из пяти.
- Ливкин, Ливкин... - Белоносов поднял глаза к потолку, словно там, между белыми разводами скрывался ответ. - Что-то очень знакомое... Нет, я, определенно, слышал где-то эту фамилию, но где? Не могу вспомнить, извини... Еще по чашечке?
Хотя Жорж и уверял, что дальнейшие поиски титанического труда не представляют, и они управятся быстро, однако, получилось наоборот. Теперь, кроме фамилии Нежданов, они искали упоминания и о четверых прочих из списка. Но фортуна отвернулась от юных изыскателей: кропотливая работа оказалась бесполезной: больше они не нашли ничего. Отложив последнюю бумажку, прапорщик сочувственно и слегка смущённо развел руками.
- Увы, сама видишь, больше ничего. Но отец Василий - это след реальный, можем поговорить с ним. Я провожу, сама не найдешь. - Он говорил, как о чем-то решенном, не спрашивая мнения Насти.
- Николай Николаевич позволит тебе отлучиться? Не хочется, чтобы из-за меня у тебя возникли неприятности по службе.
Как ни желал Жорж показать свою исключительную важность и независимость, но благоразумие все же взяло верх. Подполковник Никольский многозначительно улыбнулся:
- Ну что ж, съездите, развейтесь. Отец Василий мой хороший знакомый, передавайте нижайший поклон. Очень надеюсь, что ваш визит не будет напрасным, - Петр Петрович с изящным достоинством вытянул свои великолепные часы, щелкнул крышкой и, слушая с наслаждением "Боже, царя храни", бросил изучающий взгляд на циферблат. - Ну что ж, время позднее, на сегодня, господин прапорщик, свободны, завтра утром прошу ко мне с отчетом. И Вас тоже, Настенька. Если отца дьякона в храме не застанете, прогуляйтесь к нему домой, он на Баскаковой улице проживает.
Глава 5
Бывший чиновник сыскной полиции, бывший инспектор уголовно-розыскной милиции, бывший лучший сыщик города, а то и всего уезда, а ныне человек без определенных занятий, без пяти минут арестант и большевистский агент, Кузьма Петрович Самойлов, безукоризненно, волосок к волоску, причесанный, в халате ультрамариново-мятого сукна поверх белоснежной, хоть и изрядно застиранной сорочки важно и самодовольно, как монах с картины Василия Григорьевича Перова "Чаепитие в Мытищах", глубоко откинувшись назад на хлипком деревянном стуле, пил жидкий морковный чай из блюдечка, закусывая каменной твёрдости сухарями и прелой картошкой, печеной "в мундире". Блюдце держал картинно, самодовольно, тремя пальцами, далеко отставив в сторону мизинец, широко растягивая щеки, дул на поверхность и с шумом прихлебывал, прикрыв от удовольствия глаза. Правда, Северианову это удовольствие, все же, показалось напускным, ибо назвать чаем плескавшуюся в блюдце бурду можно было, разве что, в насмешку. Сделав очередной сладкий глоток, гроза налетчиков и душегубов с оскорбительной вежливостью посмотрел на Северианова и безнадежно-печально спросил:
- Прикажете собираться?
- Не нужно, - сказал Северианов. - Можем поговорить и здесь, не отвлекая Вас от трапезы.
- И какова же будет тема нашей беседы, позвольте осведомиться? С каким заданием я оставлен в красном подполье? Где скрывается мой бывший начальник Панкрат Ильич Фролов? Почему я изволил служить у большевиков? Не стесняйтесь, молодой человек.
Северианов снял фуражку, присел на такую же хлипкую, как стул, табуретку, годившуюся стулу в матери, если не в прабабушки. Из вещевого мешка выложил на стол нежно-розовый, с прожилками, шмат сала, кровяную колбасу, мягкий, пышущий свежеиспечённым ароматом, хлеб, несколько сушеных рыбин и в центр всего этого нехитрого великолепия водрузил литровую бутыль местного первача.
- Это для некоторого разнообразия вашей снеди. - Голос Северианова был невозмутимо равнодушен, истерическая вспышка Самойлова не поколебала ни одного мускула на лице. Самойлов иронично-насмешливо посмотрел на Северианова.
- Браво-с, господин штабс-капитан! Кнут и пряник, старо, как мироздание. Кнута я отведал в вашем премилейшем учреждении на Губернаторской досыта, даже чересчур досыта. Теперь Вы пришли с пряником, причем, при моем бесправном и, в нынешнее время, нищенском положении, очень аппетитным пряником! Только совершенно напрасно - ничего нового Вы не услышите! Так что уберите свои яства и уходите: я не являюсь агентом большевиков, я не знаю где Фролов, я не расклеиваю по ночам прокламации!..
- Прекратите истерику! - жестко перебил Северианов. - Ведёте себя, как черт знает что!
Когда в кабинет Кузьмы Петровича вошли двое матросов, обвешенных пулеметными лентами и гранатами РГ-14, словно новогодняя елка гирляндами, под предводительством лучшего токаря-металлиста Головатинского завода, потомственного пролетария, а ныне, начальника уголовно-розыскной милиции Панкрата Ильича Фролова, Самойлов лишь развел руками: владейте, господа-товарищи, не жалко. Кряжистый, лысый, с намертво въевшейся в поры смесью машинного масла и металлической пыли, Фролов с презрительной любезностью осмотрел "грозу преступного элемента" и, поначалу, с большевистским добродушием пообещал "шлепнуть сейчас же за саботаж и контрреволюцию". Но потом, зачем-то, разрешил продолжать службу. Вероятно, понимал Панкрат Ильич, что сложнейшую механическую деталь он, Фролов, изготовит быстро, качественно и с неведомым другим пасынкам фортуны пролетарским удовольствием, что же касается сыска и дознания - вот здесь увольте... Розыскником Фролов так и не стал, но руководителем оказался отменным: решительным и жестким - во всяком случае, на памяти Кузьмы Петровича таких не случалось. Не смысля ничего в криминалистике или криминологии, Фролов приводил аргументы, доселе неслыханные: "революционное сознание" и "политическое чутье". Что сие за понятия и с чем их положено кушать в городе почувствовали очень скоро. Под началом Фролова УГРО при поддержке бойцов красной гвардии провел несколько облав в Гусилище, Матросской слободе и Малой Дроздовке по эффективности многократно превысившие все облавы и обыски, осуществленные полицией за последние десятилетия. Некоронованный король Дроздовки Прокофий Диомидович Дроздов изумился и не поверил, когда его водворили в камеру, ибо такого не могло быть. Поначалу он ерепенился, надеялся на закон, адвокатов и прочие пережитки старого режима, но перед формулировкой: "руководствуясь революционным сознанием и совестью" - оказался бессилен. Банду Ивана Тихоновича Василевского, кличка "Красавец", бывшего жандармского подпоручика, необыкновенно изящного и жестокого мерзавца, перестреляли без всяких экивоков, жестко, со всей "пролетарской ненавистью". Казалось, Фролов всерьез решился переделать мир, ибо преступников на дух не принимал. Кузьма Петрович лишь диву давался: Фролов и в милиции работал, как токарь, как привык. Взял в руки город, будто железный брусок и медленно, но неукоснительно обтачивал, придавая сложную форму детали, снимая ненужное и лишнее. Металлическую стружку, опилки. Или преступный элемент. Может, что-то и вышло бы у него, но в город вошли белые, Прокофия Диомидовича Дроздова, жертву большевистского произвола, с почетом выпустили, Панкрат Ильич Фролов исчез, словно испарился, а красный сыщик Самойлов мгновенно угодил в контрразведку, как большевистский агент и адепт мировой революции. Напрасно он пытался что-либо объяснить, его не слушали, упорно допытывались, с каким заданием оставлен Кузьма Петрович в подполье, где скрывается его начальник Фролов, где спрятано оружие, задавая прочие бессмысленные, но обязательные вопросы. Через неделю интенсивных допросов, спасибо не били, Кузьма Петрович сам поверил, что он подпольщик, большевик, готовящий вооруженное восстание, покушение на жизнь Петра Петровича Никольского, начальника контрразведки, руководитель боевой группы и в прочую чушь. Поверил и, как само собой разумеющееся, ждал расстрела, но его, неожиданно, выпустили. На службу, понятно, не вернули, и зажил Кузьма Петрович Самойлов серым мышонком: тихо и незаметно, перебиваясь с хлеба на квас, стараясь никому не напоминать о своем присутствии и, вообще, существовании.