- Просыпайся, любезный. Только без глупостей - застрелю!
Фома Фомич моментально перестал храпеть, словно и не спал вовсе, Северианов продолжил:
- Быстро, четко рассказывай, какие дела у тебя с бандой Петра Кузьмича Топчина? Врать не рекомендуется!
Фома Фомич положения не изменил, сесть на кровати не пытался, произнес глухо:
- Кто спрашивает?
- Кому положено! - снова прошептал почти в самое ухо Северианов. - Решай сам: добром скажешь, либо сделаю тебе очень больно.
Пробуждение от приставленного к голове револьверного ствола и зловещего шепота - событие в высшей степени экстраординарное, способное вызвать кратковременный стресс, и рядового обывателя не просто приведет в ужас, но и с большой вероятностью сделает до конца дней заикой или, говоря научным языком, разовьет речевую патологию. Однако старый жандарм, не смотря на возраст, не испугался совершенно, словно подобное было делом привычным, обыденным.
- Никакого Топчина не знаю, зажгите свет!
- Не понимаешь ты, видимо, всей ситуации, - вздохнул Северианов и дальше говорил, уже не шепча, обычным голосом. - Хорошо, поясню из уважения к твоей храбрости: банды Топчина больше нет, все уничтожены, если не хочешь разделить их участь - говори!
Однако Фома Фомич на деле оказался вовсе не из пугливых, долгая жизнь офицера корпуса жандармов преподносила немало сюрпризов, и господин Нистратов был готов к любым, даже к самым страшным неожиданностям.
- Повторяю, никакого Топчина не знаю! Ежели ты такой отпетый, что греха на душу за невинно убиенного не побоишься взять - стреляй!
Северианов расхохотался громко и весело.
- Молодцом, Фома Фомич, вот что значит, старая гвардия, уважаю! Всегда приятно иметь дело с достойным противником. Только напрасно ты насчет невинной души тут песни поешь, право слово! Взгляни, освежи память.
Вспыхнула керосинка, в ее тусклом свете Жорж Белоносов и Настя казались бестелесными привидениями.
- Ты этих двоих сегодня на смерть отправил, так что не обессудь. Барышню и офицера контрразведки! - Северианов сделал акцент на последнем слове, как-бы подчеркивая тяжесть преступления Нистратова, посмевшего покуситься на столь грозную и могущественную службу. - Спрашиваю в последний раз, какие у тебя дела с топчинскими бандитами? Если есть, что сказать - говори, нет - твори молитву! - штабс-капитан демонстративно и даже несколько театрально взвел курок нагана.
- Что за чушь! - чуть возвысил голос Фома Фомич. - Какая еще банда? Барышня с господином прапорщиком были здесь сегодня, не отрицаю, но что касается смерти... Что-то путаете Вы, любезный!
- Как угодно! - Северианов нажал спусковой крючок. В тесной спальной комнате револьверный выстрел громыхнул ушераздирающе. Насте, в который раз за сегодня сделалось дурно. Только что человек был жив, говорил, дышал, надеялся... К тому же лежащий в кровати старик в ночной рубашке и кальсонах вид имел совершенно беззащитный, в отличии от головорезов Петра Кузьмича Топчина. Насте заложило уши, она увидела, как брызнуло пламя из револьверного ствола в лицо Фомы Фомича, потом резкость и четкость пропали, взгляд поплыл, и Настя вновь лишилась сознания.
Северианов стрелял впритирку. Пуля аккуратно сорвала лоскут кожи на лысом темени, раскаленные пороховые газы при выстреле с близкой дистанции обожгли лоб, а зерна пороха добавили "татуировку порошинками". В целом - эффект весьма впечатляющий - на короткое время Фома Фомич полностью оглох и выпал из реальности, потеряв ориентацию. Держаться героем под дулом револьвера - в высокой степени похвально, однако после неожиданного выстрела в голову некоторые, случалось, оконфуживались до крайности.
Фома Фомич был весьма крепок и духом, и телом: и сердце вытерпело, не остановилось, и других непотребств и постыдностей не случилось, однако и у любой крепости существует свой предел прочности. Увидев, как дуло нагана опускается чуть ниже, аккурат, к переносице, а курок медленно отходит назад и становится на боевой взвод, он не выдержал, сдался. Заорал, заблажил:
- Стой, не стреляй! Все скажу, как на исповеди!
- Слушаю.
- Пусть они уйдут, говорить один на один буду!
Возможно, он был прав. Возможно. О четырех глазах секреты и тайны выбалтывать легче, да и ненужной информации чужие уши не услышат. Только у них сейчас не доверительная задушевная беседа агента с информатором и даже не совсем допрос. Подполковник Вешнивецкий называл это "жёстким потрошением в боевых условиях", когда более потребно думать о сохранении жизни, чем о количестве слушателей, сохранении маленьких тайн либо других несущественных деталях. К тому же, оставлять Жоржа и Веломанскую одних в состоянии близком к панике категорически не рекомендовалось.
- Не о том печалишься, Фома Фомич. Торговаться не будем! О вечном размышляй, а не о незначительных глупостях, - Северианов смотрел пронизывающим ледяным взглядом, и Нистратов заговорил. Он говорил долго и обстоятельно, он, вообще, так много и без утайки никогда и никому не исповедовался.
За долгие годы служения в Отдельном корпусе жандармов Фома Фомич Нистратов обзавелся весьма специфическими привычками: всё про всех знать и всё подмечать. Ему доподлинно были известны такие мелочи в жизни многих жителей города, как весьма почтенных, так и низшего сословия, о которых не были осведомлены даже самые близкие их родственники. Он знал, казалось, обо всех всё: о разногласиях или, наоборот, единодушии, о тайных и скверных привычках, странных обыкновениях, сокровенных помыслах и желаниях. Ну и естественно, кто, с кем, когда и по какому поводу. Когда в городе установилась Советская власть, к Фоме Фомичу пожаловал в гости председатель Новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и, не разводя антимоний, сразу предложил невеселую альтернативу:
- Мужчина Вы, Фома Фомич, пожилой, степенный, я думаю, желаете спокойной и тихой старости, дожить, так сказать, отпущенные Вам годы без потрясений и катаклизмов. Потому, либо будете негласно доносить обо всех интересующих нас контрреволюционных происках, либо милости прошу к нам, но уже в другом амплуа: осколок царского режима, всецело и с усердием преследовавший революционеров-подпольщиков, а значит, злейший враг Советской власти. Выбирайте...
Фома Фомич по началу, естественно, ерепенился и кочевряжился, но разговор у Ордынского оказался коротким: так Фома Фомич попал в ЧК. Отсидев неделю и осознав грозящую ему весьма незавидную участь, господин Нистратов, ничтоже сумняшеся, дал полное согласие на негласное сотрудничество с Новоелизаветинской ЧК, после чего был отпущен восвояси и зажил жизнью, вроде бы, прежней, но снедаемый внутренним страхом. А через непродолжительное время случилось трагическое событие, весьма порадовавшее бывшего офицера Отдельного корпуса жандармов, а ныне тайного осведомителя Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии: Ордынский погиб. Неделю Фома Фомич ожидал нового визитера из ЧК, но все было тихо, никто его не тревожил. Казалось, новые хозяева о господине Нистратове начисто позабыли, хотя сам Фома Фомич доподлинно знал, что в делах разведки и политического сыска такого не бывает, но уж очень хотелось верить, что на этот раз понесло. Теплилась потаенная, но весьма привлекательная мысль, что Ордынский попросту не успел или не счел нужным сообщить коллегам-чекистам о новоприобретенном агенте, бывшем жандармском офицере. В гибели председателя ЧК, кстати, имелось множество странностей, но Фома Фомич заставлял себя об этом не думать, надеялся, что скинул ненавистные чекистские оковы.
Подпоручик Иван Тихонович Василевский был еще сопливым Ванькой, когда Фома Фомич службу заканчивал. Стройный, как гитарная струна, белокурый, с изящно закрученными и поддерживаемыми в таком положении фиксатуаром усиками Иван Тихонович имел натуру весьма утонченную и возвышенную, обожал и постоянно декламировал вслух стихотворные сочинения Михаила Юрьевича Лермонтова, Константина Николаевича Батюшкова, а особенно, Дениса Васильевича Давыдова. Томные дамы полусвета млели в обществе красавца подпоручика и мило краснели, когда, оставшись наедине, он нашептывал им весьма фривольные стишата Баркова. Успех у дам он имел головокружительный, потому среди своих получил иронически-пренебрежительную кличку "Красавец". Ибо, несмотря на весьма авантажную внешность и манеры, жандармским сыщиком Василевский был, откровенно говоря, так себе, ни рыба, ни мясо, талантом не блистал, и никакого серьезного дела выполнить был не в состоянии. А уж скромного жалования на плотские утехи и развлечения не хватало отчаянно, потому во внеслужебное время Иван Тихонович начал втихую промышлять разбоем. Фома Фомич об этом догадывался, но предпочел в то время благоразумно промолчать, а тут случилась революция, жандармская служба стала более не востребована; Василевский окончательно переметнулся на неблагодарную, но весьма прибыльную стезю бандитизма, перестав корчить из себя приличного господина. Поначалу деньги текли рекой, "Красавец", наводил в городе изрядный ужас, но удача очень быстро отвернулась от бывшего жандармского подпоручика. В коротком скоротечном бою банду необыкновенно изящного и жестокого мерзавца сотрудники Фролова полностью уничтожили, сам "Красавец" сдаваться не пожелал и вознамерился отстреливаться до последнего патрона, только на этот раз фарт его весь вышел, и Василевского милиционеры нашпиговали пулями, словно рождественского гуся яблоками. Сгубила Василевского любовница, выдавшая местоположение своего обожателя уголовно-розыскной милиции из ревности. Это было доподлинно известно, некоторые даже жалели бывшего подпоручика и его бандитских сообщников, так глупо сгинувших из-за юбки, и только Ордынский знал, что выдал "Красавца" Фома Фомич, в качестве подтверждения искренности своего сотрудничества с ЧК. А с гибелью Ордынского и вовсе концов не сыскать было. Так поначалу Фома Фомич считал. Совесть его не мучила совершенно, он уже давно забыл о данном атавистическом комплексе, но произошло непредвиденное. Один из подручных "Красавца", Петр Кузьмич Топчин, серьёзно раненый при налёте, отлеживался у знакомой барышни и во время ликвидации банды находился совсем в другом месте. Потому выжил, уцелел и, оправившись от ранений, появился в городе. Поначалу вел себя тихо, никакой активности не выказывал и ничем себя не проявлял, но с падением Советской власти, решил о своем существовании напомнить. Подобрал недобитых Фроловскими сыщиками компаньонов и, пользуясь временной неразберихой, весьма вольготно обустроился в Гусилище. Ещё более наглый и самоуверенный, чем Василевский, Топчин, вообще, возомнил себя удельным князем и государем всея Гусилища, творил несусветное и весьма кровавое, но не в этом было страшное. Очень уж допытывался Петр Кузьмич, "какая сука "Красавца" лягавым выдала", и хотя Фома Фомич уверен был, что следов не осталось, однако в полнейшей неуязвимости себя не чувствовал. Страшила возможность того, что Топчин, каким-то невероятным образом, узнает о доносительстве Фомы Фомича.