- Может, тебе водки взять, Филипп Митрофанович? Граммов сто - сто пятьдесят? Как?
- Ни в коем случае, ваша милость, баня подобного не любит. Это ежели хворь какая приключилась, тогда да: первым делом выпариться как следует, потом выкушать "мерзавца", но не более, и на печку горячую. К утру любую хворобу как рукой снимет! Нельзя пар с сорокоградусной мешать, от такой смеси и ноги протянуть недолго. Вот по весне устроили у нас в бане пьянку с парилкой, так один до утра и не дожил.
- По весне? При Советах, что ли?
- Ага, при них. Два начальника чекистских набрали выпивки да девок срамных - и давай гулять, что есть мочи, только один до утра не дожил - помер.
- Погоди-ка, весной? Я что-то слышал про это... Да нет, путаешь ты, Филипп Митрофанович, того чекиста бандиты убили.
- Ха, путаю! - счастливо загоготал мастер пара и березового веника. - Это уж они для прикрытия сраму придумали. Здесь он окочурился, в бане!
С конспирацией в Новоелизаветинской ЧК все обстояло в полнейшем порядке, подумал Северианов. На должном уровне: об истинных причинах гибели Оленецкого не знал разве что трибунал...
С другой стороны, рачительный хозяин сумеет извлечь выгоду из всего: и из воздуха, и из прошлогоднего снега. А уж из такого примечательного события, как гибель в бане заместителя председателя Новоелизаветинской ЧК, просто грех и недопустимость не поиметь какого-никакого профита. Маловеры, считавшие, что демонстрация кабинета, где произошла последняя лихая гулянка двух чекистов, отпугнет посетителей, жестоко ошибались, наоборот, любопытствующие повалили косяком, словно рыба на нерест, увеличивая и без того немалый наплыв посетителей. Трифон Тимофеевич мог быть в достаточной мере ублаготворен.
- Они ночью своё непотребство справляли, - продолжал Филипп Митрофанович, допивая очередной стакан и тут же принимая новый. Мощно хрустнул челюстями, дробя кусок сахару и запивая изрядным глотком. - А в баню нельзя после полуночи ходить, в это время там черти и ведьмы моются. То свет загорится-погаснет, то окно откроется-закроется, а несколько раз видели, как кто-то ходит по мыльной да коридорам, в парилку даже, говорят, заглядывал.
Северианов насторожился: все сказанное мастером Филькой слишком уж точно вписывалось в его догадку. Только вряд ли здесь нечистая сила виновата...
- Банник это, шишок, - как о хорошем знакомом рассказывал парильщик.- Банный черт, крохотный, но очень сильный старичок, голый, с длинной, покрытой плесенью бородой. Обычно, на глаза не показывается, только по шуму угадать его можно. Банник живет под полком или под каменкой, неугодных ему посетителей изгоняет, кричит, "стукочет", камнями кидается. Потому, после купания, в бане надо оставить краюху хлеба и граненый стакан с водкой, чтобы банник не шалил.
Вот так. Весело и просто! Натурально и сердито! Бравурно и оптимистично! Ликующе и с задором! Шишок, банник! Хозяин парильни и мыльной, Великий Князь раздевальной. Король каменки, царь ушата и веника! Изводящий всякого, посмевшего ступить в баню после полуночи. Собака Баскервилей, Кентервильское привидение, человек-невидимка и... Новоелизаветинский банник, шишок от парильщика Филиппа Митрофановича. Прошу любить и жаловать, черт подери! Шишком в училище будущие офицеры прозвали командира учебной роты за приклеенную к губам отвратительную улыбку: Его Императорского Величества гвардии штабс-капитан Шишок!
- Ты, Филипп Митрофанович, сам-то банника видел? - с лёгким маловерием осведомился Северианов.
- Видеть - не видел, врать не стану, а слышал много раз! Ходит, шаркает, бурчит, стукочет. То задвижку на окне сдвинет, то веники перемешает, то камни расколет на каменке. А по ночам вообще лютует, до седых волос доводит. Ужас!
- Быть не может, - Северианов продолжал не верить. - Веники перепутал... Задвижка на окне... Ерунда какая-то.
Филипп Митрофанович готов был обидеться.
- Да аккурат, в ночь, что чекисты гуляли все и произошло. Веник не только березовым бывает, но и из дуба, липы, рябины, вишни, смородины, ореха, полыни, крапивы, мяты. Поговорка есть: "В бане веник - дороже денег". И хранятся они хоть и в одном месте, в одной, так сказать, куче, но каждый - в своей. А тут перепутаны. Не все, но которые сверху - не на своём месте оказались. Ясно, шишок поспособствовал. И задвижку на окне я всегда затворяю, а тут - открыто...
- Так не один же ты, я полагаю, вениками заведуешь, может товарищ твой, а ты сразу - банник, шишок.
- Нет! - покачал указательным пальцем перед лицом Северианова парильщик. - Я тоже поначалу на Митьку, племяша, грешил, так он клянется, что не его рук дело. Банник...
На языке Северианова упрямо вертелся вульгаризм, с той же основой, но начинавшийся на букву "е", в результате чего представитель потусторонних сил превращался в бранное слово.
- Свояк мой, Мефодий, сказывал, он в баню пошел, у него своя, хорошая такая, небольшая, но знатная, полок гладкий, надраен, наполирован. Так вот, подошел к баньке, дверь в предбанник открыта, но в мыльную заперта, и слышно, как кто-то ушатами гремит, воду льет, да крякает от удовольствия так, что зависть берет. Мефодька в предвкушении жаркого парку да душистого веника слюну пустил, квас с пивом холодненькие дожидаются, невтерпеж ему, однако внутрь ломиться не стал, уважение проявил, ушел. Посидел немного, пива откушал - и опять в баньку. Совсем, надо сказать, невмоготу ему: да сколь терпеть можно! А как подошел - так и обомлел: двери все нараспашку, и в предбанник, и в мыльную, и в парилку, значить. Но вот ведь незадача: на полу воды ни капли, шайки все сложены аккуратно, а баня и вовсе не протоплена. Мефодька аж побелел весь: банник мылся, шутки шутил...
- Может быть, Мефодька твой с пивом слегка переусердствовал? - вновь не поверил Северианов. Знал по опыту: сказки, былины, разные страшные да мистические истории рассказывают, когда собственное разгильдяйство скрыть пытаются. - Или к пиву водочки добавил, а признаться боится?
Филипп Митрофанович обиженно засопел, но продолжил.
- Неподалеку, в селе Моховатке, поживает Егор Иванович Смирдин, приятель мой добрый. А рядышком с ним - соседка, молодка красоты сказочной, что твоя лебедушка, загляденье, все при ней. Сох по ней Егор Иванович, а она словно не замечала.... Так вот, моется раз в баньке Егор Иванович, только припозднился он, но моется спокойно, не торопится, вдруг, чу?.. В дверь стук. - Филимон Митрофанович замолчал, выдерживая паузу, драматично хлебнул чаю, ожидая севериановской реакции. - Он мужик не робкого десятка, пошел открывать. Хоть и за полночь уже, в такое время только лихие люди гуляют, но не забоялся Егор Иванович. Дверь открыл - и обомлел. Стоит соседка в одной рубашке, говорит:
- Здравствуй, не мог бы ты меня попарить?
Само собой понятно, что Егор Иванович здесь дара речи лишился, сомлел и только мычать может, что твоя телушка. А она зашла спокойно и молча легла. Начал Егор Иванович ее парить, ну сами понимаете, сердце наружу выскакивает, руки дрожат, мысли всякие в голову лезут, но виду не подает. Наверное, это его и спасло, она вдруг вскочила, как ошпаренная, и вон из бани! Егор Иванович за ней кинулся, как был голышом, на улицу, а там никого нет, только следы копыт, идущих в сторону леса...
Северианов молчал: сказать было нечего. История показалась ему шикарной, в меру страшной, в меру загадочной, и было ясно, что Филипп Митрофанович этих историй знает великое множество, просто набит ими под завязку, как бочка соленой селедкой; и про "банника" может рассказывать до второго пришествия или до морковкиного заговенья, в общем, бесконечно долго. Юрий Антонович Перевезенцев, известный новоелизаветинский поэт и прозаик от сих историй пришёл бы в неописуемый восторг и немедля затеял бы книгу, решив посоперничать с "Вечерами на хуторе близ Диканьки" Николая Васильевича Гоголя, благо материал был первостатейный и изумительный, но Северианов решил разговор заканчивать: все, что требовалось, он узнал. Мазнув внимательным взглядом приказчика-кусочника, в третий раз якобы случайно пробегавшего мимо, Северианов сердечно поблагодарил парильщика Фильку.
- Ох и услужил ты, Филипп Митрофанович, век благодарен буду: и попарил от души, и беседой развлек. Такому хорошему человеку завсегда в ответ услужить готов, ты обращайся запросто, если вдруг какая нужда, не церемонься...