Легкими выверенными движениями он прошелся бритвой по севериановским щекам, не пропуская ни миллиметра заросшей щетиной кожи.
- Баньку-то Трифон Тимофеевич на совесть отстроил, все в ней по высшему разряду. "Баня парит, баня правит", как говорится. Каменку сам Кузьма Трофимович Правилин клал, лучший мастер на всю губернию, зеркала в раздевальной в большую копеечку влетели. Семейные отделения барышни с собачками посещали, купать изволили питомцев своих, ублажать. Буфет замечательный, квасок на любой вкус: и хлебный, и солодовый, и медовый, и ягодный. И из вареных груш, с клюквой, с вишней, с хреном. Шампанское для господ из высшего общества: "Моэт", "Аи", "Вдова Клико", "Каше блан", "Родерер Силлери", "Абрау-Дюрсо", "Excelsier".
Северианов улыбнулся сквозь мыльную пену.
- Если верить Вашим словам, не во всякой ресторации подобный выбор был.
- Честное благородное слово! Не считайте меня хвастуном или лгунишкой, говорю истинную правду!
- В чем, в чем, а в этом не сомневаюсь! И что же, все в упадок пришло?
- Революция... - индифферентно и внешне совершенно безучастно вздохнул цирюльник. - Все наперекосяк. "Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем...". И так далее. Разрушить-то разрушили, а что впоследствии? "Мы наш мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем"? Такое возможно? Чтобы из грязи да сразу в князи?
Северианов задумчиво проговорил.
- Жизнь штука сложная. Чего только не случается. И из грязи в князья, и из вчерашних дворян в сотрудники ВЧК, и, наоборот, из пролетариев в купцы. Диалектика...
- Хорошо, - согласился цирюльник. - Я могу понять, когда вчерашний голодранец в большие господа метит, в люди выбиться хочет, это естественно, я сам из таких. Но господам дворянам служить в ЧК? Зачем? В голодранцы, извиняюсь, пожелали?
- Совершенно необязательно! Может быть, романтики захотелось, лавры Робеспьера покоя не дают. А возможно, для обогащения... Слышали историю про председателя ЧК, того что с реквизированными драгоценностями исчез при освобождении города? Про Житина?
- Да уж, - цирюльник, словно что-то шепча, пошевелил губами, задумался. Опустил битву, внимательно разглядывая Северианова. Редкие брови сошлись на переносице, лицо, цвета молодой свеклы, побагровело сильнее и походило на хорошо проваренный бурак. Капельки пота предательски набухали на лбу, стекали по щекам, струились по подбородку. Северианов деликатно сделал вид, что не замечает волнений цирюльника.
- А ещё, возможно, родовое имение заложено - перезаложено, в наследство сплошные долги достались, денег нет, долговая яма грозит. А происхождение дворянское на хлеб не намажешь и в рот не положишь. А скажем, какой-нибудь Васька Бесфамильный или Федька Рябой, бывший холоп, дрянь, чернь, ничтожество состояние сколотил на торговле тухлым мясом, либо гнилой пенькой, и теперь сам в богатеях ходит. И если сменить сюртук в талию, смокинг и редингот на кожаную куртку, галифе и фуражку с красной звездой, то у холопа бывшего, а ныне кровососа и мироеда, можно излишки золота изъять на революционные нужды.
Бритва вновь коснулась севериановского подбородка.
- Город наш, что село, навроде и большой, а все друг друга знают, а про того, кого не знают лично, слышали. И Житина я знавал, и остальных. Троянов Ванька с сынишкой моим в казаки-разбойники играли, бывало, я обоим уши драл. Мишка Костромин в подмастерьях у Кузьмы Правилина с малолетства бегал. Жизнь, она по-всякому повернуться может. Не тот человек Житин, чтобы золото украсть, храбрости бы не хватило. Он мужчина тихий был, даже трусливый. Я думаю, так дело случилось: когда понятно стало, что город красным не удержать, и золото достанется победителям, то есть, нашим доблестным освободителям, поддался Антон сиюминутному порыву, прихватил ценности - и бежать прочь. Все как будто бы само собой получилось, он и думать-то о подобном не думал, а тут само всё в руки идёт. Стечение обстоятельств. Невозможная возможность. Судьба, предначертание. Он, пожалуй, поначалу даже противился внезапному порыву, однако, слаб человек... Вот Троянов, тот всегда упрямец был. Он бы ценности постарался эвакуировать, либо спрятать до возвращения красных. У него и мысли возникнуть не могло их присвоить.
- Почему?
Цирюльник вздохнул.
- История долгая. Могу рассказать, коли желание есть.
- Присутствует такое желание.
- Ох! - металлически зашелестела по ремню спинкой вперёд туда-сюда бритва, цирюльник задумался. - Сын мой, Проша, всегда мальчиком тихим был, домашним, спокойным. Любил книжки читать, мастерить что-либо. А таких не сильно любят, в цене больше крепкие кулаки да наглость. Частенько Проша битым возвращался, с синяками и ссадинами, заплаканный. А потом с Ванькой Трояновым сошелся, не знаю уж, как совместились две столь несовместимые натуры. У Ваньки какое-то обостренное чувство справедливости: он за Прошку в бой кидался, что против пятерых, что против десяти. И ведь за просто так, никакого профита от общения с Прошей он не имел. И когда подрос, не изменился совершенно. Хотел весь мир переделать: голодных накормить, слабых, униженных защитить, бездомным дать крышу над головой. Они с Прошей крепко сошлись, на моих, можно сказать, глазах вырос Ванька Троянов. Так и остался идеалистом, дон Кихотом, мечтателем. Только ожесточился, ибо мир несправедлив, безжалостен, немилосерден. Романтиков, бессребреников быстро перевоспитывает. И вчерашние гуманисты становятся палачами, честные - лжецами, ветроплетами, а бескорыстные - сребролюбцами. Остаются такими, какими были - единицы. Многие смиряются, перестают сражаться, подстраиваются под окружающую обстановку. А Троянов не изменился, каким в десять лет был - таким и в тридцать остался. Не мог он ценности присвоить, просто не мог.
Цирюльник замолчал, продолжая править бритву доведенными до автоматизма движениями: от себя, спинкой бритвы вперёд - ш-шиххх, переворот, на себя спинкой вперед - ш-шихх, и вновь от себя. - Вот такая история.
- Любопытно, - кивнул Северианов. - А как думаете, если Житин с ценностями сбежал - куда он мог направиться? К красным? Но после того как он, фактически, украл драгоценности у своих - ему нет дороги к Советам. И к нашим он тоже, как чекист, прийти не сможет? Куда?
Цирюльник задумчиво пошевелил губами, не ответил.
- За границу? - продолжал Северианов. - В Париж? В Константинополь? В Рим? Через Финскую границу? Это возможно?
- Не знаю, - ответил цирюльник. - Я бы, наверное, не сумел. Раньше это не сложно было, а теперь... Война... А во время боев за город - вообще немыслимо.
Глава 21
Новоелизаветинск встретил его неприветливо. За время, понадобившееся на проходку от центрального входа Царицынского железнодорожного вокзала до пролетки полусонного легкача - минут пять, навряд ли более - яркая солнечная погода сменилась непрерывным проливным дождем, зарядившим резво и надолго, и прекращаться вовсе не собиравшимся. Сделалось мокро и мерзко. Неширокие пыльные улочки, серые страшные хибары, вросшие в землю по самый подоконник, вереница убогих двухэтажных домишек по обоим сторонам улиц, лишь в центре города - некая жалкая потуга на столичный лоск. Серые злые собаки, такие же люди. Провинция, так её растак!
Расплатился с извозчиком и, подхватив чемоданишко, заскочил под какой-то убогий навес, пережидая ливень. Чёрт возьми, он что, привёз этот дождь с собой из столицы? Привёз мрачную, скверную погоду? Серо-зелёное небо, холодные порывы ветра, щемящее чувство тоски и уныния? Что же, не зря ему дали псевдоним - "Хмурый".