Настя кивнула: - Да.
- Ну и замечательно, дорогая Настя, Вы позволите Вас так называть? Прямо ко мне проходите, я предупрежу, а уж я Вам со всем моим превеликим удовольствием помогу.
- Спасибо! - Настя растроганно улыбнулась сначала Никольскому, затем Марии Кирилловне, - Я Вам очень признательна! - Она глубоко вздохнула, но тут опять предательские слезы навернулись на глаза, потом, словно из прохудившейся посуды, хлынули неудержимым водопадом.
- Простите меня, - Она вскочила, выбежала из-за стола.
- Пантелеймон! - громко позвала Марья Кирилловна. - Проводи барышню умыться!
Пантелеймон был одного с Марьей Кирилловной возраста, но выглядел старше. Может быть, годов прибавляла ему огромная, извилисто-овальная плешь в редком обрамлении темно-рыжих волос или шаркающая хромота, а может быть кисло-недовольное выражение лица и невнятное ворчание, словно бегущей по трубам воды, по поводу и без оного, но Марья Кирилловна на его фоне выглядела шаловливой младшей сестрой при суровом великовозрастном брате. Пантелеймон прислуживал хозяйке всю жизнь и уже не представлял себе иного, отличного от сегодняшнего, состояния. Был он теперь и за дворецкого, и за камердинера, и за повара, и за столового лакея, а также за ключницу, кучера и прочих дворовых людей. Он один остался при барыне после революции, и даже, поговаривали, именно ему обязана Мария Кирилловна жизнью. Слухи ходили, дескать, кто-то из пантелеймоновских родственников, сват, брат или кум, при большевиках вышел в большое начальство, то ли в ЧК служить пошел, то ли в Губком РКП(б), то ли в военно-революционный комитет, а может, в другой какой-либо Комиссариат, неизвестно, но Марию Кирилловну не тронули. Усадьбу, конечно, реквизировали. Или национализировали. Или экспроприировали, пойди, разберись в этих незнакомых и непонятных словах. Отобрали, проще говоря. Разместили в бывшей усадьбе какое-то Советское учреждение, исполком, кажется, а Марья Кирилловна перебралась жить из апартаментов в клетушку Пантелеймона. А когда в город вошли белые - торжественно вернулась обратно. Услуги не забыла, предлагала Пантелеймону разные блага, но тот отказался, ему, мол, ничего не надо, лишь бы барыне привольно жилось!
Барыне жилось привольно. Ее усадьба превратилась в своеобразный великосветский салон, где собиралось за чаем приятное общество и за неспешной беседой с удовольствием проводило время. Попасть к Марии Кирилловне считалось особой честью, которую еще заслужить надо. То есть, понравиться хозяйке. Капитан Парамонов, лихой рубака, гроза комиссаров и прочей голоштанной сволочи, герой весенней кампании, сказал при знакомстве какую-то, казавшуюся ему неимоверно смешной, пошлость - и получил от ворот поворот. Надворный советник Чичигин, дворянин и представитель Статистического Комитета позволил себе вольность: прикрикнул на Пантелеймона, дескать, знай, холоп, свое место - и теперь локти кусает от досады, но к столу Марии Кирилловны более не допущен! Мария Кирилловна многое может, ее в городе знают и всячески стараются ублажать и умасливать. Посетить ее посиделки - это быть принятым в высшее общество. Это как признак благонадежности и верноподданичества. Как признак веры Царю и Отечеству! Ну и просто приятно! Мария Кирилловна тоже, в свою очередь, новых людей привечает, понравившимся ей может много полезных услуг оказать.
Настя наскоро умылась, придирчиво осмотрела себя в небольшое, висевшее над рукомойником, зеркало: лицо опухло, глаза красные, как транспарант с надписью "Вся власть Советам!", в общем, не понравилась Настя самой себе.
А за столом продолжалась неспешная беседа, Мария Кирилловна заботливо разливала чай, угощала блинами и медом, время словно сместилось назад, туда, где нет еще войн и революций, нет деления на красных и белых, и ленивые посиделки вокруг самовара привычны и приятны.
Глава 2
Ступени скрипели под ногами расстроенным роялем, обращающим полонезы, прелюдии и фуги в кошачий концерт, в диссонанс. Лишь при большом желании и воображении в этой какофонии можно было различить некую мелодию, ступени пели, выводили рулады, взбесившейся скрипкой в руках виртуоза - пропойцы. Северианов медленно спустился вниз, присел за крайний у стены столик, прикрыл глаза. Неожиданный запах свежих березовых листьев, хмельного хлебного кваса и вынутого из печи румяного каравая навевал дрему и негу. Граммофон разливался королевой русского романса, певицей радостей жизни Анастасией Вяльцевой:
Ты не спрашивай, не выпытывай,
От меня не узнаешь ни слова.
Не прочесть тебе, что в душе моей, -
Ты ли мне иль другой милей...
Словно сошедший с картины Кустодиева юркий половой с лакейским подобострастием, должным изображать уважительный интерес, тряхнув смоляным чубом, склонился перед Севериановым почтительным вопросительным знаком.
- Чего изволите-с? -
- Скажи, любезный, - Северианов открыл глаза и внимательно посмотрел на полового. На него и, одновременно, сквозь него. - Как мне увидеть хозяина этого заведения, господина Лазарева.
- Сию минуточку-с, я узнаю у Прокофия Ивановича... Как о Вас доложить?
- Штабс-капитан Северианов, по делу. И поживей, любезнейший!
Хозяин трактира вовсе не был растерян или напуган, смотрел на Северианова даже с некоторым диковинным любопытством. Держался хоть и скромно, но с достоинством, одет был безукоризненно и со вкусом, Северианов отметил и булавку с головкой из круглой жемчужинки, и золотые часы Павел Буре.
- Может быть, чайку-с, или покрепче чего? Из-за временных трудностей выбор не сильно богат, но достоин, есть, например, бесподобная водочка, не самогонка какая, а уж наливка... - Прокофий Иванович улыбнулся мечтательно, даже глаза затуманились, и непроизвольно сглотнул.
Когда-то, во времена достопамятные, трактир "Тобольск" был наилучшим в городе, сюда наезжали не только Новоелизаветинские гурманы, но и эпикурейцы, сибариты и чревоугодники из других городов и весей, прослышавшие про знаменитые лазаревские блинные пироги с парной говядиной, белыми грибами, стерлядью, которую, в свою очередь, не варили, а лишь обдавали крутым кипятком. Пироги подавались на золотой тарелке, а к ней бесплатно соусник горячей ухи и рюмку ледяной "смирновки". Также знаменит был трактир диковинными наливками из самых разных плодов и ягод, приготовленными по секретным, только Порфирию Ивановичу Лазареву известным рецептам, где градус всего лишь средство для выявления вкуса, смачности. А уж не попробовать здесь знаменитой жареной в коньяке индейки с брусникой, клюквой, морошкой, сливой, мочеными яблоками и нежинскими огурчиками расценивалось как моветон идикарство. Трактир "Тобольск" был излюбленным местом встречи писателей, поэтов и сотрудников "Новоелизаветинских ведомостей", здесь выступали лучшие цыганские ансамбли, а в 1912 году, в честь столетия победы над Наполеоном, своим визитом даже удостоила сама Вера Зулькевич, королева русского романса, волшебное меццо-сопрано, доводившее до слез особ императорского Двора, исполнившая для избранных посетителей трактира своим волшебным голосом песню про Стеньку Разина и персидскую княжну: "Из-за острова на стрежень..."
Все изменилось с приходом Советской власти. Прокофий Иванович Лазарев слыл монархистом ярым и люто ненавидящим диктатуру пролетариата. Однако, в отличие от своих собратьев, также люто ненавидящих, но делавших это втихомолку, безгласно, тайно, смиренно и без единого недовольного звука, Прокофий Иванович вступил с большевиками в беспощадную конфронтацию, устроил в "Тобольске" конспиративную квартиру для тайных встреч господ офицеров- заговорщиков, активно участвовал в подготовке к свержению Советской власти, в общем, геройствовал. К сожалению, когда, пироги начинает печь сапожник, сапоги тачать пирожник, щука ловить мышей, чернорабочие и кухарки управлять государством, а трактирщики вести подпольно-диверсионную работу - получается то, что и должно получиться в полном соответствии с сочинением Ивана Андреевича Крылова:
Он лучше дело всё погубит,