Толкучка шумела, кишела людьми, словно потревоженный муравейник, дышала махорочным дымом. Мелькали мерлушковые ушанки, купеческие картузы с жестким козырьком, офицерские фуражки, бабьи платки, матросские бескозырки. Торговали вразнос, с лотка, с телег, с деревянных бочек, на развале. Вся толкучка торговала "на крик", вывесок не было, а товар рекламировать надо, поэтому кричали, стараясь переорать друг друга, обратить внимание на себя. Подскочивший мужичок в рваном армяке, барышник, сразу спросил:
- Чего хочешь?
- Продать, - Настя показала часы. - На еду обменять.
- Дай-кось глянуть, - барышник схватил часы, покрутил в ладонях, разве что не обнюхал. - Фунт ситного дам, да полфунта перловки и то от великой благости.
- И только? - возмутилась Настя, никогда прежде не занимавшаяся подобной коммерцией.
- Ну, хорошо, только из доброты моей, картохи чуток добавлю. - Милостиво согласился обладатель рваного армяка.- Больше не проси, не дам.
-Должно быть, краденые, - заметила торговка, вся обвешанная только что купленным грязным тряпьем. Настя не успела растеряться, раздались крики: "Облава!" - мужичонка бросился бежать, торговка просто растворилась в воздухе, словно мираж...
Сидя все в том же плетеном кресле, Насте вдруг нестерпимо захотелось спать, дрема накатывала неудержимыми волнами, веки слипались сами собой, во всем теле появилась приятная и настойчивая тяжесть, словно тисками захватившая все тело и настойчиво увлекая его в объятия Морфея. Противиться, напрягать волю ужасно не хотелось, и Настя отдалась этому чувству, мгновенно уснув.
Сон был короток и страшен: с грузовика на землю спрыгивали матросы из боевой группы Петроградской ЧК, на ходу клацая затворами. Волнующаяся, разбегающаяся толпа спекулянтов...
Вкусно потянуло дымом, ароматом тушащейся в овощах баранины, запахом благоденствия, преуспевания и сытого безделья. Солнце игриво стреляло лучиками в лицо сквозь ореховые грозди, что-то обреченно-вежливо рассказывал обступившим его слушателям Срвандзтян, не забывая при этом внимательно следить за готовящимся угощением. Пантелеймон угрюмо колдовал над самоваром; отчаянно робеющий Жорж, малиновый от усердия, помогал Марии Кирилловне накрывать на стол, расставляя бесчисленные тарелочки, блюдца, чашки. Граммофон натруженным басом выводил про "холодное прощай" и "ласковое до свиданья", а также про "счастливых грез мечты". Степенно отставив мизинец в сторону, великовозрастный студент Пармен Макарович Викентьев высокомерно пил вино из стакана, коим простолюдины пользуются для потребления водки. Юрий Антонович Перевезенцев, круглый, как колобок, невысокий, с виду неуклюжий, с добрым наивным взглядом развлекал дам лирической поэзией собственного сочинения:
Меня схватил в объятья март,
Тепло, как поцелуи.
Капель же, как вдали набат,
Стучит себе ликуя.
Я, кажется, готов забыть
Куда же я шагаю,
Отбросить надоевший быт,
И жить, стихи слагая.
Куплю на станции билет
На поезд, на вечерний.
Брожением весны задет,
Я все предам забвенью.
Я растворюсь среди весны,
А может, я и не был.
А дни, что прожиты, лишь сны.
Весной мне снится небо.
Дамы восхищались, хлопали в ладоши, просили еще, и Юрий Антонович, разумеется, не мог отказать:
Месяц плыл подвешенной звездою
Посреди весенней тихой ночи.
Я забыл потерянную Трою,
Может, я любил ее не очень!
Месяц плыл, не избегая взглядов,
Одинокий, бледный, равнодушный.
Торжеством проснувшегося сада
Наполняя наши горестные души.
Месяц плыл, а на земле дробились
Бесконечные его осколки.
Вот и вы в тоске застыли,
Позабывшие меня потомки.
В Средние века в рыцарской среде существовал обычай украшать стены залов оружием, отобранным у побежденного противника. В центре композиции владелец замка помещал вражеский щит с гербом, под щитом и по его сторонам располагались перекрещенные клинки, древки, фрагменты лат. Постепенно трофейное оружие сделалось предметом интерьера. На видном месте в зале ставился большой диван с подушками, за которым на стене висел дорогой персидский ковер. А уж на ковре - все, что душе угодно и на что хватит фантазии и средств: казацкие шашки и венгерские сабли, рубящие и колющие мечи, дворянские шпаги и испанские рапиры, парадно-церемониальные алебарды и боевые топорики, ковёрные кутары и индийские боевые кукри. Композиция изподобного оружия называется библо и обладает специфическим декоративным эффектом: она добавляют объема большим помещениям, а также создает некий романтический настрой. Штабс-капитан Северианов среди великолепия гостей Марии Кирилловны смотрелся грубым топором-колуном в окружении обрамленных изящными завитками, фигурными клеймами, гравированными надписями, украшенных яшмой и бриллиантами антуражных "коверных" сабель, либо атипичным кулацким обрезом среди коллекционных инкрустированных пистолетов. В одиночестве, сложив руки на груди, он замер мраморной статуей, без шевелений и каких-либо проявлений активности, молча, с ироничным прищуром рассматривая окружающих. Во всяком случае, внешне это выглядело именно таким образом. Мысли же читать никто не умеет, разве что колдуны и ясновидящие, но в таких Северианов не верил. Зачем его пригласили сюда? Явно не для того, чтобы просто приятно провести время, а с какой-то определённой целью. Какие замыслы вынашивает Петр Петрович Никольский, какую партию хочет разыграть с его, Северианова, участием? Вопросы, вопросы... Тревожное чувство опасности, угрозы. Северианов прикрыл глаза, попытался расслабиться лицевые мышцы. Он должен быть весьма доволен, что его, поросенка неумытого, пригласили в высшее общество, удостоили сего почёта, дали лицезреть почтенных, уважаемых людей... Изобразить на лице малую толику глупости пополам с неумеренным счастьем, примерно как у Жоржа, и быть готовым к любым неожиданностям...
Чинно, степенно рассаживались за столом, армянский князь с гордостью и изрядным бахвальством самолично разливал - раскладывал аппетитно пахнущее кушанье по тарелкам, сияя, как начищенный самовар. Дурящий ароматный запах дразнил ноздри, будоражил воображение. Разваренное, отделившееся от костей мясо, напоенное томатно-луковым соком таяло во рту. Засверкало разлитое по бокалом янтарное вино, зазвенел хрусталь, забряцали ложки, вилки, ножи; разговоры на недолгое время затихли, и гости предались трапезе, изредка нахваливая кулинарное творение Срвандзтяна. Свежий воздух, ленивое тление угольков костра, поющий самовар - все это удесятеряло аппетит и настраивало на самый беззаботный и добродушный лад.
- Приснился мне сегодня, господа, возмутительнейший сон, - сыто улыбаясь, рассказывал Юрий Антонович Перевезенцев. - Ужас какой-то, трепетный кошмар, клянусь честным словом! Впрочем, что рассказывать, я стихотворение сочинил по поводу этого сна, не изволите ли выслушать?
Нет, памятника себе я не воздвиг!
Загадкой он во сне явился,
Которой до сих пор я не постиг,
Мне странный сон приснился.
Как будто мне воздвигнуть монумент
На склоне в городе решили.
И вот настал торжественный момент,
А статую привезть забыли.
И с просьбой обращаются ко мне:
"Постой, пока открытье происходит!"
На постамент полез я в этом сне,
Вокруг толпа шумливо бродит.
Потом все тихо разошлись,
Забыв на постаменте статую поэта.
А я стоял, окаменев, но жив,
Прохожих равнодушием задетый.
Когда же нестерпимой стала боль в ногах,
Я спрыгнул и ушел, не оглянувшись...
Какой же бред порой приходит в снах,
Когда ночь тяжела, а воздух душен.
Каково, господа! Предурацкий и прескверный сон! Просыпаюсь - и дрожу, что твой осиновый лист на ветру.
- Статуя во сне - это аллегория, - подал голос Захар Захарович Полозков. - Это значит, пробуждение новых потенциалов, новая жизнь...