«Что легче сказать, — вспоминал он слова Сына Божьего, — отпускаю тебе грехи твои или встань и иди?»
Именно это сказала она ему тогда на вокзале. Именно за тем, чтобы идти, он последовал за ней. И именно за тем, чтобы идти, он упал.
— Ладно, — прошептал парень, — поднимайся. Нечего тут сидеть.
***
Сон шёл по улице и улыбался. Шёл вприпрыжку. Ему было по-дикому весело, он хотел танцевать. В глазах отражалось сияние городских огней, а с уст слетали слова старой песенки. Мимо проезжали машины, проходили люди. Некоторые из них оборачивались и крутили пальцем у виска, другие — пожимали плечами, а третьи вообще не замечали. Все слишком замкнуты в себе, чтобы проникнуться кем-то другим. И правда, люди с планетами вместо лица: у каждого свой мир. Все видят только его, только им и живут. И Сон в этом плане мало чем отличался от них.
Он закружился, стоя на одной ноге, легко перешагнул на другую, сделал ещё шаг. Перекат с мыска на каблук, отпрыгнул, снова закружился. Он танцевал под шум ночного Харькова, кружился в зареве сияющих огней мегаполиса. Город — маэстро, а он — его слуга. И таких, как он, тысячи. У каждого своя история, своя жизнь, свой мир. Но судьба каждого тесно переплетена с Ним, с Городом. На фоне его огней звёзды блекнут, за Его светом теряется их свет. Нам остаётся лишь догадываться об их дребезге — далёком отзвуке, что изредка доносится до нас. Как дребезг стекла при землетрясении, или окон в трамвае — мы прислушиваемся к нему, лишь тогда, когда чуем беду. Далёкий, едва слышный дребезг забытых, погрязших в своих мирах звёзд. Их свет — это их голос. Но на фоне городских огней их сияние меркнет и заметно лишь тем, кто пристально смотрит на небо, силясь там что-то найти. Но городское затмение всё закрывает. Всё, что нам остаётся — только слышать далёкий-далёкий, тихий-тихий дребезг.
Дребезг хрупких звёзд.
Часть вторая.
Забытые сказки
Глава восьмая.
Приют, порождённый мечтой
Курить в тамбуре — дело одновременно неприятное, неблагодарное и даже опасное, и все эти факторы взаимосвязаны. Неприятное — потому что приходится курить стоя, опасное — потому что запрещено, а неблагодарное — потому что ввиду вышеперечисленного удовольствие от процесса уходит в ноль.
К своему несчастью Сон отказался от кальяна и перешёл на простые и пошлые сигареты. Даже сатана желает стать свиньёй, когда будни ада сжимают глотку. Время образов и излишнего пафоса — время юности и счастливого детства. Но с течением времени всё меньше удовольствия от них.
Сон задумчиво смотрел в окно поезда.
Отражение за стеклом смерило его напряжённым взглядом грустных выцветших глаз.
Ещё б какой-то месяц назад этот юноша — неважно, по какую сторону стекла, — любовался происходящим за окном, слушал бы (а то и пел) немецкие марши 30-х годов и просто наслаждался дорогой.
А сейчас… Да что сейчас, Сон сам себе удивлялся: такое чувство, будто вместе с таинственным волшебством памятного лета он утратил нечто важное, стал совершенно другим человеком. С виду ничего не изменилось: он всё тот же Сон, никогда не отрекался от прозвища Короля в Жёлтом, всё так же любил людей, поезда и приключения.
Так-то оно так, да лишь на бумаге.
На деле — несмотря на то, что прошло всего пару недель — достаточно маленький срок для чего-то кардинального — переменилось многое.
Памятная ночь всё ещё откликалась в сердце сдавленными слезами.
Что до самой Полины — ни её саму, ни её друзей Сон больше не видел, да и не сказать, что старался искать — слишком стыдно и противно было ему от собственных действий.
Майор пытался вызвать его на променад — и был послан значительно дальше, искренне, от всего сердца и, Сон надеялся, навсегда. Друзья героям хоть иногда помогают. Этот же — только бесил.
Лета в гости заглядывала — и они молчали и пили чай. А потом всё как-то… Как-то вот так.
Поезд остановился, и Сон снова посмотрел в окно, а после — лениво вздохнул. Какая разница, где вставать, если всё равно плевал на пункт назначения.