Мне осталось сказать «понимаю».
— Хотя было смешно, когда он, не знаю даже, демонстрируя остатки гордости? – отказался отсосать мне, а потом сам уговаривал дать ему шанс. — Мерзкий, это единственное, что я мог сейчас подумать о Кирилле. — Конечно, это всё было за деньги, и знаешь, чем дальше дело шло, чем больше ему было надо, тем дальше он позволял заходить мне. Какой ты серьёзный, — сказал Кирилл, — или злой? По тебе не поймёшь, всегда такие штуки скрываешь.
— И убить себя Марк разрешил?
— Нет, — Кирилл даже удивился. — Я уверен, у тебя подобное, наверняка, было, — меня аж передёрнуло, — когда перед глазами есть точная картина, и, кажется, во что бы то ни стало, её нужно воплотить. Пока не воплотишь, она не уйдёт. С музыкой это, наверное, так: слышишь какую-то мелодию, пока не запишешь или не сыграешь, она не уйдёт, вот и у меня так было: я думал, что, если я буду предлагать всякий абсурд, а Марк будет на него соглашаться? Сначала он отказался, но потом-то согласился. Потом я подумал, каково это будет поиметь человека под кайфом? Когда я сказал, что заплачу за три дозы, Марк согласился. А потом я подумал, что будет, если я убью его? Я не думал об этом всерьёз, но с каждым днём картинка становилась всё чётче: я вижу, как поднимаюсь к нему, захожу в квартиру, как здесь всё ужасно и как я снова его трахаю, а потом режу глотку… — Кирилл смаковал этот момент. — И я подумал, а может быть, и, когда мы оказались вместе, я уже понял, что сделаю это.
Чем больше Кирилл рассказывал, тем более довольным становился и тем труднее мне было слушать его.
Они лежали посреди мусора, вокруг смрад от протухшего мяса, Марк под дозой, ничего не понимает, не воспринимает, скорее всего, его руки в синяках, а Кирилла это нисколько не волновало, он имел его и так же, как сейчас, испытывал удовольствие.
Я никогда не был моралистом, но от его слов брала злость.
Одно дело, когда людям необходимо выживать и они совершают преступления – их понять я могу, но, когда в твоей жизни всё хорошо, ты ни в чём не нуждаешься и совершаешь преступление, потому что «захотелось», я даже не пытаюсь понять, почему так вышло. У этих действий даже нет оправдания.
— И совсем недавно мне пришла новая «картина», — Кирилл поднял моё лицо, чтобы я смотрел на него, но я смотрел вниз, — а что, если я убью того, кто теперь здесь живёт? Парень, девушка, ребёнок или старик, мне было всё равно, я просто видел, что смогу сделать это во второй раз, но потом… — вздох непонимания. — Сейчас я ничего не вижу.
— Значит, это намёк, что ничего делать не надо? — я не думал об интонации и я звучал, как провокатор. Не лучшая роль в моём положении.
Кирилл засмеялся.
— Как бы ты хотел, — сказал он. — Я не знаю, что делать. Но я тебе уже всё растрепал… Это всё чёртово доверие, — с непониманием я посмотрел на него, — я тоже думаю, что это странно. Я доверяю тебе не меньше, чем ты мне. Особенно после той песни, — Кирилл кивнул на синтезатор. — Тебе бы музыку к триллерам писать, отлично бы вышло. Да и я бы хотел себе эту песню. Она отлично звучит. Но если я тебя убью, то и музыки не будет… — он действительно об этом задумался.
Сомнительная причина оставлять кого-то в живых.
— Уверен, если ты выйдешь из своего кризиса, то сможешь ещё много подобных штук написать.
— Если не убьёшь меня, то я напишу и тебе что-нибудь, — смелое заявление от человека, который не писал два года и не думал писать больше.
— Сложно сказать, что меня это не подкупает, — Кирилл наклонился ко мне, я почувствовал его дыхание. — Если ещё удовлетворишь меня орально, я подумаю, — он говорил серьёзно.
Если бы о таком меня попросил незнакомец, то даже ему я бы смог сказать «нет».
— Давай я тебе расскажу о том, — к тому же, если ему в кайф от меня слышать «нет», то может и это его подкупит, — о чём никому не рассказывал.
Кирилл сказал, что дело в доверии, но сейчас это точно не оно. Скорее опасливость. Страх перед тем, что я умру, а боль и сожаления останутся со мной.
— И о чём? — Кирилл не был заинтересован, но и не выразил протест.
— О том, как съел человека.
Это ведь была не шутка. Это была необходимая мера, но до сих пор при мысли о ней, у меня кривит лицо.
Я ещё никому об этом не рассказывал. Не мог. Да и если бы рассказал, что бы подумали мои друзья-моралисты? От представления осуждающих взглядов у меня нервы парализует, и всё, что хочется в этом состоянии, рыдать. От напряжения и непринятия. От беспомощности. От страха остаться совсем одному. От того, что это делает меня куда меньшим человеком, чем остальных.
Глаза заслезились.
И говорить это тяжелее, чем сказать «нет». Меня перемалывает изнутри, душит что-то, помимо руки Кирилла, а дребезжащая тишина кажется успокоительной мелодией, которую я бы слушал до утра. Но время нескоротечно, за окном темнота, кто знает, насколько хватит любопытства Кирилла прежде, чем он решит в своей голове, что сделать со мной. Какая там у него будет картина.
Я смотрю на него, хочу сказать, что не буду ничего рассказывать, но только выжидаю. Словно жду его разрешения.
Иногда проще, когда за тебя решают. Не придётся винить себя за выбор.
Хлюпаю носом.
— Только я никого не убивал, — это самая простая вещь, может быть, сейчас Кирилл разочаруется, — это… так получилось. — Ощущение складывалось такое, что на слова наложили проклятие и за каждое озвученное слово меня должно было ранить невидимое лезвие. Проклятия не существовало, но что-то изнутри разрезало. — Поехал с родственником кататься на лыжах, мы всех предупредили… и каждый раз, когда куда-то отправлялись, отсылали все данные, которые могли помочь обнаружить нас в случае чего. Но… почему-то это не помогло. — И пусть с того дня прошло два года, я всё так же ясно помню его, в слишком конкретных и цветных деталях. Помню, как было тепло и весело, как у меня начало получаться спускаться без падений, как Влад меня нахваливал и как мне его слова придавали уверенности. — Мы поняли, что не сможем вернуться до ночи в лагерь, и остановились в доме… в таком домике, где путешественники, — я не знаю, — могут переждать время, там были дрова, еда. Но ночью сошла лавина. — От шума мы проснулись. Я увидел, как сдвигались стены дома и лопнуло стекло, и мне мерещилось, как нас расплющит. Но нам повезло. Дом устоял. — Нас завалило по крышу… может быть, по трубу. Если бы не она, мы бы просто задохнулись. Но… были и другие проблемы. — Мы не могли разжечь огонь, горелки нужно было экономить, с каждым часом становилось холоднее, еды… уже было мало. — Мы пробыли там несколько дней. Сигнал не ловил. И… становилось всё хуже. Ну и… когда еды не осталось, Влад…
У меня закружилась голова, как при кислородном голодании.
Влад, схватив за плечи, убеждает меня, что так поступить правильно, что нужно выжить, что лучше он лишится ноги, но протянет несколько дней, чем отрубиться и заснёт навсегда. Я же пытался его переубедить: человек долго может протянуть без еды, необязательно отрезать от себя кусок, а Влад мне напоминал, в какой ситуации мы находимся: если не будет еды, не будет ресурса для организма производить тепло, а терять его нам было нельзя. К тому времени мы уже получили обморожение.