— И нельзя, разумеется, — сказал Клейтон. — Но поверьте, что простой народ, который вы поощряете, и улыбаетесь ему, когда он делает то, что вам приятно, покажет себя со временем в весьма неприятном для вас свете.
— Послушайте, Клэйтон, — сказал мистер Бредшо, — предмет нашего разговора весьма неприятен; но мы пришли поговорить о нём по-дружески. Мы всё отдаём полную справедливость вашим достоинствам и превосходству ваших побуждений; но дело в том, сэр: в народе начинается волнение, состояние умов с каждым днём становится грознее и грознее. Несколько месяцев тому назад, я говорил об этом предмете с мисс Анной, вполне выразил ей мой взгляд на него, и теперь, если только вы дадите нам обещание, что перемените образ ваших действий, мы примем меры, чтоб успокоить народные умы. Если вы дадите нам письменный документ, что система образования, принятая на вашей плантации, будет изменена, — то начинающийся пожар потухнет сам собою.
— Джентльмены, — сказал Клейтон, — ваше требование весьма серьёзно, на него нельзя согласиться, не подумав. Если я нарушаю прямые законы государства, законы, которые, по вашему мнению, сохраняют ещё всю свою силу, — то, разумеется, образ моих действий подлежит осуждению; но всё же на мне лежит ответственность за нравственное и религиозное образование людей, вверенных моему попечению. Для того, чтобы выйти из этого неприятного положения, я должен выехать из штата.
— Нам будет жаль, — сказал судья Оливер, — если необходимость принудит вас прибегнуть к этому крайнему средству. Во всяком случае, я рад, что мы объяснились. Мне кажется, теперь я буду в состоянии успокоить умы некоторых наших пылких, необузданных молодых людей и предотвратить угрожающее бедствие.
После непродолжительного разговора, гости удалились, по-видимому, друзьями, и Клейтон поспешил посоветоваться с сестрой своей и Росселем. Анна приведена была в негодование, — в искреннее и благородное негодование, принадлежащее исключительно женщинам, которые, вообще говоря, готовы следовать своим принципам с большею неустрашимостью, чем мужчины, какие бы последствия ни ожидали их впереди. Она беспокоилась за себя менее Клейтона. Будучи однажды свидетелем жестокостей и самоуправства черни, Клейтон не без содрогания допускал, что те же самые жестокости легко могут повториться и над его сестрой.
— Не лучше ли, Анна, — сказал Клейтон, — оставить нам все наши затеи, если дела пойдут в этом роде.
— Да, — сказал Фрэнк Россель, — наша республика в здешних штатах, похожа на республику Венецианскую; у нас не демократия, но олигархия, и чернь служит ей главной опорой. Мы все находимся под управлением Совета Десяти, который везде имеет свои глаза. Мы можем называть себя свободными, пока наши поступки им нравятся; а если не нравятся, то на наших шеях немедленно явятся петли. Нечего сказать, весьма назидательно получать визит от этих джентльменов и выслушать объяснение, что они не будут отвечать за последствия народного волнения, которое сами же и подготовили. Кому, кроме их нужно заботиться о том, что вы делаете? Зажиточные плантаторы только одни заинтересованы этим вопросом; — а эта сволочь служить им вместо собак. Прямой смысл предостережения относительно народного волнения, следующий: сэр, если вы не остережётесь, то я выпущу собак, и тогда уже не буду отвечать за последствия.
— И это называется свободой! — сказала Анна с негодованием.
— Что же делать, — возразил Россель, — наш мир полон несообразностей. Мы называем это свободой, потому что оно как-то приятнее для слуха. Да и в самом деле, что такое свобода, из за которой та к много шумят? Ни больше, ни меньше, как пустое, но звучное название. Мы все невольники в том или другом отношении; — никто не может назвать себя совершенно свободным, никто, кроме разве Робинзона Крузо на безлюдном острове, да и тот разорвал на части всё своё платье, чтоб подать сигнал о своём бедствии и снова воротиться в невольничество. Но оставим это и поговорим о деле. Я знаю, что Том Гордон гостит у кого-то из ваших соседей, и, поверьте, что всё это происходит от него. Это самый наглый человек, и я боюсь, что он непременно подстрекнёт чернь на какое-нибудь неистовство. Что бы ни сделала она, за вас никто не заступится. Почтенные джентльмены, ваши лучшие друзья, сложат руки и скажут: бедный Клэйтон! Мы его предостерегали! Между тем, другие с самодовольствием запустят руки в карманы и будут говорить: по делом! так ему и надо!
— Но я не думаю, — сказал Клейтон, — что это может случиться так скоро. Прощаясь, они обещали мне это.
— Да; но если Том Гордон здесь, то они убедятся в преждевременности такого обещания. В вашем соседстве живёт трое молодых людей, которые под энергическим руководством Тома будут готовы на всё; — а за хорошую попойку всегда можно найти сколько угодно неистовой черни.
Дальнейшие происшествия доказали, что Россель был прав. Спальня Анны находилась в задней части коттеджа, против небольшой рощи, в которой стояло здание её училища. В час ночи она была пробуждена ярким красным отблеском света, — который заставил её соскочить с постели в полном убеждении, что весь дом объят пламенем. В тоже время она услышала, что воздух оглашался нестройными, дикими, звуками: стуком в металлические тазы, ржанием лошадей, криками дикого веселья, смешанными с бранью и проклятиями. Оправившись в несколько секунд, она увидела, что это горела её школа. Пламя охватывало и поглощало листву прекрасных магнолий, и наполняло воздух ослепительным блеском. Анна поспешно оделась. Через несколько секунд к ней постучались Клейтон и Россель, оба чрезвычайно бледные.
— Не тревожься Анна, — сказал Клейтон, крепко обняв её стан и посмотрев на неё с выражением, показывавшим, что теперь всего должно бояться. — Я иду поговорить с ними.
— Вот уж этого не надо делать, — сказал Россель решительным тоном; — теперь вовсе неуместно выказывать свой героизм. Эти люди обезумели от виски и возбуждения,— по всей вероятности они особенно воспламенены против тебя, и твоё появление раздражит их ещё более. Я — дело иное. Я лучше, чем ты, понимаю эту сволочь. К тому же у меня нет таких убеждений, которые бы мешали мне говорить и делать, что окажется необходимым в случае крайности. Ты увидишь, что я уведу за собой всю эту ревущую толпу; — она торжественно пойдёт по моим следам. А ты между тем побереги сестру до моего возвращения, — часов до четырёх или до пяти. Я утащу эту сволочь к Моггинсу, и напою их до такой степени, что ни один не встанет с места ранее полдня.
Сказав это, Фрэнк торопливо начал переодеваться в старое истасканное пальто, повязал на шею изорванный шёлковый платок весьма пёстрых и ярких узоров, надел старую шляпу какого-то слуги, украдкой прошёл в парадную дверь, и, пробравшись сквозь кустарники,— очутился в середине толпы, окружавшей пылавшее здание. Он вскоре убедился, что Том Гордон не присутствовал в собрании; — и что толпа преимущественно состояла из людей, самого низкого сословия.
— Тем лучше для меня, — сказал он про себя; и вскочив на пень какого-то дерева, начал спич на особенном народном языке, владеть которым умел в совершенстве.
Одарённый остроумием, он вскоре был окружён толпою, заливавшеюся смехом; сказав какой-то пошлый комплимент их неустрашимости, польстив их самолюбию, Россель взял над ними верх, и они с неистовыми криками приняли его предложение отправиться с ним вместе и отпраздновать победу в погребе Моггинса, находившемся в миле расстояния;— они торжественно последовали за ним, и Россель верный своему обещанию, не отстал от них до тех пор, пока не напоил до такой степени, что в тот день они ни под каким видом не в состоянии были возобновить свои неистовства. Около девяти часов утра Россель воротился в Рощу Магнолий и застал Клейтона и Анну за завтраком.
— Теперь, Клэйтон, — сказал он, заняв стул за чайным столом, — я намерен поговорить с тобой серьёзно. Тебе сделали шах и мат. Твои планы о постепенной эмансипации и реформе, и вообще о всём, что к этому клонится, совершенно безнадёжны; и если ты желаешь выполнить их над своими невольниками, то должен отправить последних в Либерию, или в Северные Штаты. Было время, лет пятьдесят тому назад когда все значительные плантаторы на юге думали о подобных вещах чистосердечно, — это время миновало. С того самого дня, как начали открываться новые области для невольничества, ценность этого имущества до того возвысилась, что эмансипация сделалась моральною невозможностью. Это состояние, как выражаются плантаторы, назначено в удел чёрному племени самою судьбой; — разве вы не видите, как они стараются в Союзе подчинить всё этой идее? Плантаторы составляют только три десятых всего населения Южных Штатов, и между тем другие семь десятых, как будто вовсе не существуют: они ничто иное, как орудие в руках первых, знают, что должны быть этим орудием, ибо слишком невежественны, чтобы быть чем-нибудь лучше. Рот ненасытных Северных Штатов заткнут хлопчатой материей и будет полон, пока нам это нравится. Какие они добрые, спокойные джентльмены! Они так довольны своими подушками, коврами и другими удобствами в колеснице жизни, что не хотят даже подумать о том, что мы виновники этих удобств. Иногда кто-нибудь из них сделает какой-нибудь сонный, неприятный вопрос; тогда мы захлопываем дверь перед самым его носом и говорим ему: не ваше дело, сэр, мешаться в чужие дела! И он откидывается к подушке и снова засыпает, проворчав иногда, что можно бы быть и повежливее. У них есть тоже свои фанатики; но они нас не беспокоят, напротив полезны для нас. Они возбуждают чернь против нас, а чернь изгоняет из городов беспокойных проповедников и издателей газет; люди, которых они посылают в Конгресс, говорит там всегда в нашу пользу. Если б общественное мнение в Северных Штатах отозвалось хотя бы слегка на твои реформы, ты мог бы, несмотря на все затруднения, сделать что-нибудь; но этого там нет. Все они с нами заодно, кроме класса природных фанатиков, подобных тебе, идущих по той опасной, узкой стезе, о которой мы слышим иногда от наших проповедников.