— Посмотри, какой милашка, — сказала Лизетта, дотронувшись до локтя мужа. — Я бы желала, чтоб он был моим.
— И ты бы не знала, как с ним справиться, — сказал Гарри недовольным тоном, между тем как Лизетта стояла подле него и очищала прекрасную ветку клубники, чтобы дать её Томтиту, когда он кончит персик. — Смазливенькое личико всех вас сводит сума.
— Не по этой ли причине и я вышла за вас замуж? — сказала Лизетта лукаво. — Я знаю, он у меня был бы добрым мальчиком, если б я стала беречь и ласкать его... Не правда ли, Том?
— Лучше этого ничего и быть не может, отвечал Том, открывая рот, чтобы поймать им ветку клубники.
— Однако, — сказал Гарри, — я должен же наконец узнать, зачем он приехал сюда? Том, говори сейчас, не имеешь ли ты поручения ко мне.
— Ах, да, масса, — сказал Том, — становясь на ноги и почёсывая свою кудрявую голову. — Меня послала мисс Нина. Она приказала вам сесть на эту самую лошадь и мчаться к ней молнией. Она получила письма от своих женихов и теперь не знает, что делать; бегает и бесится так, что ужас! Кажется, она попала в ловушку: боится, что женихи её сойдутся вместе у неё в доме.
— Тебя послали с поручением и ты до сих пор не говорил мне ни слова! — сказал Гарри, делая движение, чтоб схватить Томтита за ухо, но мальчик ускользнул из рук его и исчез в садовых кустах.
Когда Гарри садился на лошадь, Томтит показался на кровле маленького коттеджа; он кривлялся, прыгал и распевал во весь голос:
" Поехал в Старую Виргинею
И там купил мулатку за гинею".
— Подожди, я тебе дам! — сказал Гарри, грозя резвому Тому.
— Не надо, не надо! — вскричала Лизетта. — Слезь долой, Томтит, и приходи сюда; я сделаю из тебя хорошенького мальчика.
Глава VI.
Безвыходное положение
Чтоб объяснить и сделать понятным обстоятельство, по которому Гарри так скоро оставил свой коттедж и так быстро мчался к своей госпоже, мы должны воротиться в Канему. Нина, выхватив письма из рук Тома, как мы уже сказали, прибежала назад в комнату мистрисс Несбит, — села и начала читать. Во время чтения она заметно становилась встревоженною и взволнованною, наконец судорожно сжала все письма в своей маленькой ручке, и гневно топнула ножкой о мягкий ковёр.
— Я решительно не знаю, что мне делать, — сказала она, обращаясь к мистрисс Несбит. (Мисс Нина имела похвальную привычку говорить непременно кому-нибудь или чему-нибудь, случайно находившемуся подле неё). — Теперь я попалась, решительно попалась!
— Я говорила тебе, что рано или поздно, но ты попадёшься.
— Да, вы говорили мне!
— Если я что ненавижу, так это когда мне говорят: "я говорила тебе". Но теперь, тётушка, я действительно сознаю себя виноватою, и не знаю, что мне делать. Сюда едут два джентльмена, и мне ни за что в мире нельзя встретиться с обоими вместе в одно и тоже время; не знаю, как лучше поступить мне в этом случай.
— Поступи как тебе угодно, как ты поступаешь, и как всегда поступала, с тех пор, как я тебя знаю.
— Но дело в том, тётенька, я не знаю как благоразумнее поступить мне в этом случае.
— Твои, Нина, и мои понятия о благоразумии весьма различны, и потому я не знаю, что посоветовать тебе. Теперь ты видишь следствие невнимания к советам друзей. Я знала заранее, что твоё легкомыслие и кокетство наделает тебе хлопот.
Тётушка Несбит сказала эти слова с тем спокойным, самодовольным видом, который почтенные особы так часто принимают на себя, читая назидательные поучения молодым друзьям, поставленным в затруднительное положение.
— Прекрасно, тётушка Несбит; только теперь мне некогда слушать вашу проповедь. Вы видели свет гораздо больше моего; следовательно, можете помочь мне добрым советом; можете сказать, благоразумно ли будет с моей стороны написать к одному из этих джентльменов, чтобы он не приезжал, извиниться отсутствием, или другим чем-нибудь. Ведь прежде я почти не жила дома. Я не хочу сделать что-нибудь такое, в чём будет проглядывать негостеприимство, и в тоже время не хочу, чтобы они приехали вместе. Какая досада!
Наступило продолжительное молчание, в течение которого румянец на щеках Нины то заменялся бледностью, то снова разгорался; она кусала губы и сидела как будто на иголках. Мистрисс Несбит казалась спокойною и задумчивою, так что Нина начинала думать, что её тётушка приняла участие в её положении. Наконец добрая старушка приподняла глаза и очень спокойно сказала:
— Который теперь час?
Нина полагала, что мистрисс Несбит размышляла о необходимости отправить как можно скорее ответ, и потому перебежала комнату, чтоб посмотреть на часы.
— Половина третьего, тётушка.
И она остановилась, ожидая от мистрисс Несбит совета.
— Я хотела сказать Розе, — заметила старушка с задумчивым видом, — что лук во вчерашнем соусе не хорошо был поджарен. Он целое утро давил мне желудок; но теперь уже поздно.
Нина отбежала от неё с негодованием.
— Тётушка Несбит, вы величайшая эгоистка, какую я видала в течение всей моей жизни!
— Ннна, дитя моё, ты изумляешь меня! — сказала тётушка Несбит с обычным смирением. — Что с тобой сделалось!
— Ничего! — сказала Нина, — решительно ничего! Я не понимаю, как могут люди быть равнодушными до такой степени. Если б ко мне прибежала собачонка и сказала, что она в затруднительных обстоятельствах, мне кажется, я бы выслушала её, показала бы некоторое участие и расположение помочь ей. Мне нужды нет, как бы ни заблуждался человек, но если он в нужде, в затруднительном положении, я бы помогла ему, чем можно; я думаю и вы, тётушка, могли бы дать мне какой-нибудь совет.
— Ах, ты ещё всё говоришь об этом пустом деле, сказала тётушка, — мне кажется, я тебе сказала, что не знаю, как посоветовать, не правда ли? Я могу сказать только одно, что тебе бы, Нина, не следовало предаваться гневу; во-первых, это не деликатно, девице это не идёт; а во-вторых, и грешно. Впрочем, я уже давно убедилась, что подобного рода замечания с моей стороны ни к чему не ведут.
И мистрисс Несбит с видом оскорблённого достоинства встала, подошла тихонько к зеркалу, сняла утренний чепец, отперла комод, уложила этот чепец, вынула оттуда другой, который не отличался от первого ни на волос, задумчиво повесила его на руку и, по-видимому, углубилась в его рассмотрение; между тем Нина, волнуемая досадой и огорчением, смотрела на всё это, едва удерживая порывы своего неудовольствия. Наконец мистрисс Несбит расправила все бантики вынутого чепчика, торжественно надела и нежно пригладила его на голове.
— Тётушка Несбит, — сказала Нина, неожиданно, как будто слова мистрисс Несбит кольнули её в самое сердце; — мне кажется, я говорила с вами нехорошо; очень сожалею об этом. Я прошу у вас прощения.
— О, это ничего не значит, дитя моё; я и не думаю об этом. Я давно привыкла к твоему характеру.
Нина вышла из комнаты, хлопнула дверью, на минуту остановилась в приёмной, и с бессильным гневом погрозила на дверь кулаком.
— Каменное, чёрствое, тяжёлое создание! Кто скажет, что ты сестра моей матери?
Со словом "матери" Нина залилась слезами, и опрометью убежала в свою комнату. Первая, с кем она встретилась здесь, была Мили: она приводила в порядок комод своей молоденькой госпожи. К величайшему её удивлению, Нина бросилась к ней на шею, сжала её в своих объятиях и плакала так горько и с таким сильным душевным волнением, что доброе создание не на шутку встревожилось.
— Господи Боже мой! Моя милая овечка! Что с вами сделалось? Не плачьте, не плачьте! Господь с вами! Кто это так раз обидел вас?
При каждом ласковом слове горесть Нины проявлялась сильнее и сильнее, слёзы душили её; она не могла говорить; верная Мили окончательно перепугалась.
— Мисс Нина, не случилось ли с вами какого несчастья?
— Нет, Мили, нет! только мне очень, очень грустно! Я бы хотела, чтоб у меня была теперь мать! Я не знала моей матери! Ах Боже мой, Боже мой!
И Нина снова зарыдала.
— Бедняжечка! — сказала Мили с глубоким состраданием; она села на стул и, как ребёнка, начала ласкать Нину, посадив её на руки к себе. — Бедное дитя! Да; я помню вашу маменьку: она была прекрасная женщина!
— Все девицы в нашем пансионе имели матерей, — сказала Нина сквозь слёзы. — Мэри Брукс, бывало, читала мне письма своей матери, и тогда мне невольно приходила в голову печальная мысль, что у меня нет матери, и что мне никто не напишет таких писем! А вот тётушка Несбит — что мне за дело, если другие называют её религиозной женщиной, а я скажу, что это самое эгоистическое, ненавистное существо! Мне кажется, если б я умерла и лежала в комнате, соседней с её комнатой, она бы думала не обо мне, но о том, какое лучше блюдо приготовить к следующему обеду.