В ее мозгу лихорадочно метались две вещи: имя мужчины, сидящего в паре шагов от нее, и тот факт, что она уже слышала это имя еще до того, как нога его ступила на землю Робертсоновского госпиталя. Но она никак не могла заставить себя соединить эти мысли — напротив, изо всех сил старалась держать порознь, только бы не дать слиться воедино.
Тщетно.
Она знала.
И выдавила из себя, и от каждой дрожащей буквы в каждом слове саднило губы:
— Вы составляли список.
— Да, мэм.
Тут вступила Клара Бартон:
— Дорогая моя, нам так жаль. — Прозвучало это не как привычно вежливое, отрепетированное соболезнование. Не гладкое и отполированное, при всей своей избитости оно прозвучало искренне. — Но ваш муж, Филипп Варнава Линч… Его имя в этом списке. Он умер в лагере для военнопленных Андерсонвилль девять месяцев назад. Я страшно, страшно скорблю о вашей потере.
— Значит, это правда, — пробормотала она, еще не плача. Но давление на глаза нарастало. — От него так давно не было весточек. О Иисусе, капитан Салли! — всуе помянула она Господа. — Это правда.
Она все еще стискивала ладонь Салли Томпкинс, и та прекратила успокаивающе похлопывать ее и тоже сжала напряженную руку.
— Мне так жаль, дорогая. — Свободной рукой она погладила Мерси по щеке.
— Это правда, — повторила девушка. — Я думаю… думаю, так и есть. Так давно, так долго… Почти столько же, сколько мы были женаты, — вот сколько времени я не получала писем от него. Иногда я понимала, что это случилось. Я знала, что мальчикам — всем мальчикам — трудно писать с фронта и что письма часто не доходят. Наверное, я догадывалась. Но была достаточно глупа, чтобы надеяться.
— Вы были молодоженами? — мягко и грустно спросила Клара Бартон. Скорбь была ей слишком хорошо знакома и, возможно, уже не разъедала душу.
— Нашему браку исполнилось восемь месяцев, — ответила Мерси, — когда он ушел сражаться, ушел на два с половиной года. А я осталась здесь и ждала. У него же тут дом, к западу от города. Он родился в Кентукки, мы собирались вернуться туда, когда все закончится, и зажить счастливой семьей.
Внезапно она отпустила руку Салли и метнулась вперед — чтобы вцепиться в Доренса Этватера.
Девушка стиснула его запястья и притянула мужчину к себе, требуя ответа:
— Вы знали его? Разговаривали с ним? Он передал вам что-нибудь для меня? Что-нибудь? Хоть что-то?
— Мэм, я видел его лишь мельком. Его привезли уже тяжелораненого, и он долго не протянул. Может, это послужит вам хоть каким-то утешением. Лагерь — ужасное место, но он там не задержался, уйдя в лучший из миров.
— В отличие от некоторых… от вас, например. — Слова с трудом преодолевали застрявший в горле комок, не выплескивающийся икотой или слезами. Пока что.
— Нет, мэм. Простите меня, но, думаю, вы должны узнать. Даже тело его не вернется домой. Его похоронили в общей могиле близ Плэйнса с дюжиной таких же бедолаг. Но он не страдал долго.
Он ссутулился так, что грудь, казалось, повисла на плечах, как рубаха на вешалке. Словно тяжесть сообщения оказалась слишком велика для столь хрупкого тела. Но если не выдержать ему, не выдержать никому.
— Простите, мэм. Как бы мне хотелось, чтобы новости были добрыми.
Тогда она отпустила его и рухнула на свою скамью, на руки Салли Томпкинс, уже раскрывшей девушке объятия. Зажмурившись и спрятав лицо на груди капитана, Мерси Линч выдохнула:
— Нет. Нет, но вы проделали весь этот путь и все равно принесли их мне.
Клара Бартон и Доренс Этватер поняли, что сейчас самое время уйти. Они удалились молча, огибая двор, решив не срезать путь через госпиталь, направляясь на улицу к дожидающемуся их транспорту.
— Хоть бы они вообще не приходили, — не открывая глаз, сказала Мерси. — Хоть бы я не знала.
Салли погладила ее по волосам:
— Когда-нибудь ты будешь рада, что они явились. Наверное, это трудно представить, но, честное слово, лучше знать, чем гадать. Нет ничего хуже ложной надежды.
— Да, это очень мило с их стороны, — согласилась она со всхлипом — первым вырвавшимся наконец на свободу за все это время. — Они приехали сюда, в госпиталь повстанцев, и все такое. Они не были обязаны это делать. Могли бы просто послать письмо.
— Клара была здесь по делам Креста, — пояснила Салли. — Но ты права. У них трудная работа, однако они ее делают. И знаешь, не думаю, чтобы кто-нибудь, даже здесь, поднял бы на них руку. — Она вздохнула и перестала поглаживать пшеничные кудри Мерси. Непослушные локоны, слишком темные, чтобы девушка считалась блондинкой, вечно выбивались из-под чепца. Вот и сейчас пальцы Салли запутались в них. — Все мальчики, как в синем, так и в сером,[4] — все они надеются, что кто-нибудь сделает это для них: расскажет их матерям и любимым, если они падут на поле боя.