Напевает с закрытым ртом «Из-за острова на стрежень».
Зина (до сих пор сидевшая неподвижно у печки, встает и вмешивается). Морис, поскольку, как видно, сегодня такой вечер, когда каждый выкладывает все, что у него накипело, мне бы тоже хотелось исторгнуть из себя то, что во мне так долго бродит…
Арнольд. Зина, перебивать других некорректно…
Зина. Кто же сможет вставить хоть слово, если тебя не прервет?
Арнольд. Зина, скажи, что ты хочешь, в сущности?
Зина. В сущности, сказать пару слов Морису, можно?
Арнольд. Ну, конечно, говори, прошу тебя. Можно подумать, что я мешаю людям говорить. С ума сойти!
Мотл (совсем тихо). Заткнись…
Зина. Морис, почему, почему для меня не нашлось роли в этой пьесе, а?
Морис. Но ты же играешь, Зина, ты играешь…
Зина. Да, прохожу два раза, вопя «Смерть евреям», отличная роль, что и говорить, как мне после этого соседям на глаза показываться?! Я уже теперь знаю, что скажет Фанни, а эта… ладно, не важно… Но мне-то лично, то, что я играю, это не роль — это в толпе, толпа! А почему бы не вывести мать Дрейфуса? Что, разве у него не было мамы?
Внезапно бросается на Мишеля, обнимает его и сжимает в объятиях с материнской страстью, потом декламирует с лирической интонацией.
Солдат! Солдат! Мой сын хочет стать солдатом?
Поднимая глаза к небу.
Но что я такого сделала? Что я сделала?
Рыдает, потом продолжает в том же духе.
Они тебя погубят, погубят. Они никогда тебя не полюбят! Ты же еврей, еврей, понимаешь?.. Почему бы тебе не стать портным, как твой отец? Научишься делу, поработаешь немного с ним, а потом… после… будешь работать для себя… будет свое маленькое дело… будешь сам себе хозяин!.. В армии никогда, сыночек, никогда ты не будешь себе хозяин. Как бы высоко ты ни поднялся, всегда найдется кто-то, кто будет выше тебя, и этот кто-то окажется антисемитом! А твой отец? Ты подумал о своем отце? О его горе? А я? Я?.. Твоя мать?
Гладит его по голове.
Ой, мое дитя, мальчик мой, Дрейфуселе, сыночек, мой Альфред, никогда мой ребенок не станет гоем… Останься с нами, останься… Мы не слишком богаты, не очень-то счастливы, не так уж спокойно у нас, но мы свободны, свободны… И в день, когда что-то случится, погром например? Хоп, собираемся и уезжаем куда подальше, и привет честной компании, Бог вам судья… Что, мой господин, свинья в позументах, вам не нравятся евреи? На здоровье, чтоб Бог послал вам медленную смерть в ужасных страданиях, чтоб он послал вам тройной заряд дроби и чтоб наградил вас несварением желудка до конца ваших дней, а дробь пусть гуляет по всему телу, и не будет ей места, где выйти… Мы тем временем уедем, куда? А дальше, все дальше, куда-нибудь, куда глаза глядят: портные, парикмахеры, скорняки, сапожники и даже — почем знать, почему бы и нет! — специалисты по открыванию несгораемых шкафов — везде нужны; но капитан, капитан — кому нужны капитаны, в какой стране их не хватает и кому нужны еврейские капитаны? И потом, он ведь и уехать-то не может, его, видите ли, поносят как хотят, обрывают ему пуговицы, ломают его саблю, а он должен оставаться, стоять по стойке «смирно», отдавать честь и повторять: «Да, мой генерал, благодарю, мой генерал. Да здравствует Франция. Да здравствует армия. Да здравствует Папа. Да здравствуют антисемиты. Да здравствует инквизиция. Да здравствуют фараоны…» Нет, нет и нет, останься со своим отцом, останься со своей матерью, не будь ни капитаном, ни солдатом; для настоящего еврея это не профессия.
В последний раз целует Мишеля, шмыгает носом, вытирает глаза и продолжает уже спокойно, уверенная в себе и в своей правоте.
В начале пьесы необходима сцена вроде этой, Морис, чтобы люди знали, что мать, по крайней мере, не давала согласия.
Морис. Но его мать была согласна, прелесть моя!
Зина (качает головой). Это немыслимо!
Морис. Тем не менее…
3ина (прерывая его). Хорошо, допустим, что в действительной истории все происходило так, как ты говоришь, допустим, но в театре, в пьесе… никто никогда не поверит, что хорошая еврейская мать…