«Морской сокол», очевидно, принадлежал какому-то знатному датчанину или шведу, не раз ходившему на этом корабле в вик, и мы надеялись, что теперь драккар послужит и нам. Гуннстейн сразу же назначил Кьяртана и Асмунда в караул, памятуя о судьбе «Чайки», Олаф и Лейф взялись отскабливать доски от пятен крови, а меня он отправил за моим рабом.
— Надо принести жертвы, — заявил Гуннстейн, когда я вернулся вместе с Кеолвульфом.
— Ладно, сейчас сходим на рынок, — пожал плечами я. — Кого лучше взять, барашка или поросёнка?
Я не думал, что по здешним улочкам мне понадобится проводник, но если у меня есть собственный раб, то тащить покупки самому незачем. Иногда Гуннстейн оказывался прозорлив, если это не касалось дележа власти в команде.
— Нет, зачем? — нахмурился кормчий. — Есть же твой сакс.
Кеолвульф оказался сообразительнее меня, дёрнулся бежать, но его тут же крепко схватили Кнут и Рагнвальд.
— Вот именно, это мой сакс, и брать своих вам никто не запрещал, — твёрдо сказал я. — И я не дам его резать. Отпустите его, парни.
Они подчинились, но очень неохотно.
— Мы явно разгневали богов, Бранд, — сказал Рагнвальд. — Сначала тот шторм, потом хёвдинг, потом мы и вовсе лишились корабля. Нам нельзя выходить в море, не принеся жертв. Иначе Ран утащит нас в свои сети.
— Забейте курицу, — посоветовал я.
— Новый корабль надо заново освящать! — требовательным тоном произнёс Гуннстейн.
— На нём вроде и так пролилось крови столько, что и не отдраишь, — отрезал я. — Купите себе своего раба.
— Проще зарезать твоего, — сказал Кнут.
— Это мой сакс, — с нажимом повторил я. — Купите себе своего, и делайте с ним, что хотите.
Я успел уже привыкнуть к Кеолвульфу и не хотел, чтобы его кровью окропили нос драккара, но больше всего меня возмутила эта нелепая попытка меня прогнуть. Вот он-то точно в общую добычу не входил. Я взял его в плен в бою, и никто не мог это оспорить. Взятое в бою принадлежит тому, кто это взял, снятое после боя — идёт в общую добычу, это мне пояснили давно, быстро и доходчиво. В конце концов, этот мерсиец показал себя довольно сообразительным и полезным, когда вёл нас к Кембриджу.
— Спасибо, господин, — пробормотал Кеолвульф, юркнув за мою спину.
— Значит, идите на рынок, — махнул рукой Гуннстейн. — Но если в море с кораблём что-то случится, знай, это ты не дал освятить его как подобает!
— Если в море с кораблём что-то случится, то это ирландец втюхал тебе гнилое корыто, — сказал я.
— Это боевой драккар! — вспылил Гуннстейн.
— Это Кембридж. Ты серьёзно хочешь убить сакса посреди христианского города, чтобы освятить корабль? — спросил я.
Гуннстейн и Рагнвальд нахмурились ещё больше, но спорить не могли. Аргумент, что называется, убийственный.
— Бранд прав, — сказал Кнут. — Нас и так здесь кое-как терпят.
Восточная Англия тоже изрядно пострадала от набегов, и единственное, что защищало это королевство от викингов сейчас — только его нищета. Пока имелись более лакомые цели, Восточную Англию старались не трогать.
И местные старались не трогать нас, прекрасно понимая, что даже полтора десятка викингов могут натворить дел. Хотя в спину регулярно летели проклятия и жесты, отгоняющие зло.
— Тогда ступайте на рынок, купите там козу, — сварливо произнёс кормчий. — Торбьерн и Хромунд должны быть уже где-то там, покупают припасы в дорогу.
— Кеолвульф, пошли, — сказал я, и пленный сакс засеменил следом.
По мнению большинства, я обращался со своим рабом чересчур гуманно, но и Кеолвульф благоразумно не принимал это за проявление слабости, я держался с ним так, как лютый старый взводник держится с новым призывом срочников, строго, но справедливо. Рабов, или трэллей, как их называли на севере, тут в чёрном теле никто не держал и плетьми на конюшне не запарывал, в этом плане всё было гораздо либеральнее, чем в последующие годы.
Но всё же мне что-то подсказывало, что его старый господин обращался с ним гораздо хуже.
— Спасибо, господин, спасибо, храни вас Господь, — бормотал Кеолвульф, пока мы шагали к рыночной площади.
— Не думай, что я это сделал из христианского человеколюбия, — сказал я.
— И всё же вы добрый хозяин, господин Бранд, — чуть поразмыслив, сказал он. — Плохой не стал бы ссориться из-за раба со своими друзьями.
— Заткнись, — буркнул я.
Рыночная площадь Кембриджа чем-то напоминала мне уличные развалы времён ранних девяностых, с поправкой на эпоху. Люди торговали кто чем горазд, раскладывая товары и прямо на земле, и на самодельных прилавках, и в палатках. Повсюду гудели разговоры, доносились обрывки каких-то ничего не значащих фраз, иногда толпу рассекали люди в кожаных доспехах, следившие за порядком на рынке.