С Чудоюдовым же случилась иная история: войдя в горисполком, он столкнулся со своей любовницей, женщиной покладистой и тихой, и та при всем честном народе отхлестала его по щекам, заявив, что еще и не то сделает, если Чудоюдов и дальше будет препятствовать регистрации Общества древлянских женщин. До этого случая чудоюдовская любовница общественными делами не занималась.
К главному милиционеру в отдел внутренних дел явился человек в старинном мундире с эполетами, в лосинах и ботфортах. Гаркнул: "Как смеешь сидеть перед гвардии капитаном?! Оружие -- на стол!" А когда милиционер, не владея собой, сдал пистолет, приказал: "С нынешней ночи весь личный состав вывести на улицу. Стоять на постах с девяти вечера до шести утра. Днем же -мобильное патрулирование. О серьезных преступлениях и речи не может быть. Витрину кто разобьет -- вот из этого пистолета тебя кончу". Сунул пистолет себе за серебряный пояс и был таков.
Легким испугом отделался военком. К нему явился князь Иван Чертенок, меньшой Сытин. Разъяснил, что во втором Крымском походе должность его в ертаульном полку соответствовала генеральской, и приказал полковнику, как старшему в городе воинскому начальнику, пресечь пьянки и самоволки в расквартированном на окраине строительном батальоне. Военком прекословить не стал. Пробасил: "Честь имею!" -- и отбыл в указанную отдельную часть, где на первый случай тут же посадил под арест дежурного офицера.
Хуже всех, наверное, пришлось усатому радикал-интеллектуалу. Кто приходил к нему -- осталось тайной, но только к обеду радикал прибыл в выставочный зал современной авангардной живописи и, будучи совершенно трезвым, учинил там погром. На глазах честной публики принялся в окно выкидывать живописные полотна, выкрикивая перед каждым броском: "Очистим и очистимся! Да здравствует реализм!" Затем, явившись в радикально-интеллектуальный комитет, подал заявление о выходе, в коем написал, что не имеет морального права заниматься политической деятельностью ввиду личной незрелой гражданственности. В редакцию же "Древлянской правды" принес объявление: "На базе Дворца культуры открывается воскресная школа по изучению отечественной истории, философии и экономики для городских руководителей, осознавших свою несостоятельность". В редакции его и арестовали за злостное хулиганство. Приписать ему порчу художественных произведений у городского прокурора не хватило совести.
Но больше всего древлянцев поразили события в горкоме КПСС. Утром в конференц-зале горкома собрался пленум, которого никто не созывал, и после жестокой критики были смещены и заменены новыми три секретаря, все члены бюро, замы, замзавы и инструкторы. Участники пленума одобрили письмо к древлянским промышленным и прочим организациям с просьбой трудоустроить уволенный контингент. Первый секретарь попробовал отделаться самокритикой, но пленум остался непримирим и завершил работу.
Когда же после окончания рабочего дня Федор Федорович проходил мимо площади Братьев По Классу, он увидел там "весь город". Люди плотно стояли друг к другу, плечо к плечу, затылок в затылок, запрудив и площадь, и прилегающие улицы. Над головами дыбились транспаранты: "Православие и народность!", "Отечество превыше всего!", "Долой торгующих Родиной!", "Требуем созыва Древлянского земского собора!". На дальнем конце площади с дощатой трибуны учитель Струков метал в толпу слова. Рядом с ним протоиерей Валентин кивал головой, покрытой камилавкой, словно поддакивал.
-- Время решить нам: быть или не быть! -- доказывал Струков. -- Жить ли рабами на родной земле или наконец-то стать по-настоящему свободными гражданами. В чем же заключается настоящая свобода? Отвечаю: в мире, согласии, в праве спокойно трудиться, рожать и воспитывать детей, совершенствовать дух и на этом фундаменте созидать народное благосостояние. Благосостояние не может опираться на бездуховность, то есть на песок. Бездуховность порождает в людях звериные инстинкты, и город-сад, сулимый Обалдуевым, без духовного начала джунглями станет для нас, где свободно будут жить только те, у кого много денег. Они дадут нам крохи, себе же заберут все, и мы из-за крох станем друг другу перегрызать глотки. Но вот второй вопрос: как нам отстоять свободу? Отвечаю и на него: нужна крепкая, гуманная власть, гарантирующая свободу. Что же это за власть? Опять отвечаю: она не должна принадлежать ни к одному политическому движению, но как бы парить над всеми. Власть-хранительница, власть-защитница. Для выбора такой власти призываю вас теперь же сформировать Древлянский земский собор от всех классов и прослоек...
Федор Федорович не стал дослушивать речь. После встречи с Чапельниковым ему хотелось одиночества, тишины, и он повернул назад. По свободному от людей переулку дошел до бывшего дома купца Калашникова. Узрев нежную, почти трепетную стройность белых ионических колонн, накрытых оранжевым треугольником фронтона, сел на лавочку супротив и по укоренившейся в последнее время привычке мысленно заглянул в свою заветную тетрадь и прочел там: "Для соборного деяния нужна жертвенность".
"Кто же мне это сказал? Кто сказал?" -- принялся вспоминать.
Но тут, прервав мысль, из-под фронтона, с лесов, послышалось:
-- Петька! Иди сюда, вазон на штырь ставить будем!
-- Руками -- пупы сорвем! -- откликнулся, видимо, Петька. -- Краном бы!
-- Краном расколотим. Ребята на веревках вздымут, а мы с тобой опустим. Ништо, потерпим! Общее дело!
И Федор Федорович спросил себя: а он лично вот так, запросто, во имя общего дела рискнул бы пупом? Или если нет, то хотя бы устоявшимся за много лет своим малюсеньким, но таким спокойным благополучием, когда ни ты никому не мешаешь, ни тебе не мешает никто по-своему жить: есть, пить, спать, ходить на службу и думать и, разговаривая с людьми, запоминать их мысли, а потом те мысли записывать в тетрадь. И так день за днем, месяц за месяцем, год за годом, утешая себя, что это, дескать, твой путь и если, не сворачивая, ты пройдешь его до конца, то жизнь твоя будет не зря прожита.
А между тем из-под фронтона неслось:
-- Ну, взяли! Еще выше! Вздымай! Вздымай! Держи, распротак-так! Берись, Петька. Помаленьку опускайте. Все разом опустили -- гоп!
И тишина, густая, звенящая, от которой Федору Федоровичу вдруг стало тепло, потом жарко, а потом заломило под ложечкой, словно он лично принял на грудь вазон.
-- Ну вот! -- послышалось из-под фронтона. -- Петька, жив? Так-то! Глаза страшатся, а руки делают!
И Федор Федорович облегченно вздохнул, ладонью со лба согнал испарину, встал и мысленно снова перелистал лежащую дома тетрадь.
"Званых много, да мало избранных, -- прочел запись. -- Господню волю исполнить не каждому дано. Ведь как заведено-то? Бог предлагает, а ты уж примериваешься: выдюжишь ай нет. А голос-то от левого плеча нашептывает: не старайся, живи как проще. По голосу тому жить легко, по Божьей воле -трудно. Вот и выбирай. В выборе ты истинно свободен. Сам решай: злу служить али добру. А середины нет. Середина, милый, выдумана с того же голоса. Так мы и живем, ежеденно выбирая. Но раз в жизни каждому выпадает выбрать главное. И тут уж -- пан или пропал, тут уж, в случае чего, не покаешься, потому что решение это у каждого окончательное и, как говорится, обжалованию не подлежит".
"А не предстоит ли и мне это самое главное решать? -- вдруг озадачился Федор Федорович. -- События все, события какие-то второй день. Да и сон давешний -- в руку. Только странно: не учитель Струков приснился, а Гостомысл. Почему именно Гостомысл?"
Дойдя до своего дома, Федор Федорович приметил деда Акимушкина. Тот по-прежнему сидел на своей скамейке, будто никуда и не уходил.
-- Слыхал? -- спросил Федор Федорович, присаживаясь рядом.
-- Наслышан, -- кивнул дед. -- Внучка сказывала -- революция. Бунтуют, стало быть, речи говорят.
-- Революция?! -- округлил глаза Федор Федорович. -- Революции-то десятилетиями готовятся, а тут -- тишина, тишина и -- бац! Разве так бывает?