Забегая вперед, заметим, что здесь у русского переводчика оказалось немаловажное преимущество перед переводчиками «с английского на английский». С какими бы трудностями ему ни приходилось сталкиваться, он мог позволить себе в поисках эквивалента древнеанглийского поэтического стиля разведывать глубины своего языка без опасения нащупать слишком близкое дно.
Но вернемся к стихотворным кодексам. Современного исследователя, изучающего их состояние, не покидает мысль, что уже и в X в., т. е. в эпоху, когда создавались эти кодексы, взаимоотношения между аллитерационной поэзией и ее читателями были не вполне благополучными.
В самом деле. В Эксетерской книге, этой подлинной сокровищнице «малых памятников», образце каллиграфического искусства (вся она написана рукой одного писца) нельзя обнаружить никакого плана. Стихотворения в ней перемешаны в полном беспорядке, и иногда нельзя понять, где кончается одно и начинается другое (ср. прим, к загадке «Тростник»). Самое их число может быть определено лишь условно — около 120.
«Беовульф», сравниваемый исследователями с «Илиадой» и «Одиссеей», судя по всему, попал в кодекс не благодаря своим художественным достоинствам, а лишь в качестве «рассказав чудовищах»: в рукописи ему предшествуют прозаические тексты фантастического содержания, рассчитанные на самый невзыскательный вкус.
Кодекс Юниуса должен был украсить собой чью-то (может быть монастырскую) библиотеку, но первоначальные намерения оказались выполненными лишь отчасти. Первая его половина богато иллюстрирована, во второй же иллюстрации отсутствуют, хотя для них и оставлены пустые места. Последняя из четырех его поэм записана явно наспех тремя разными писцами. Ошибки в кодексе не всегда выправлены, и некоторые из них такого свойства, что рождают сомнение в том, что писцам был понятен язык стихов, которые они переписывали.
Верчелльская книга, как мы уже знаем, была по той или иной причине оставлена на пути в Рим.
Сопоставляя эти факты, исследователи приходят к выводу, что эпоха, в которую аллитерационная поэзия записывалась, была уже существенно иной, нежели эпоха, в которую она сочинялась[240]. В том же направлении ведет и анализ языка поэтических памятников. Язык этот весьма архаичен и ясно проглядывает его северная (англская) диалектная основа. Это побуждает ученых видеть в англском королевстве Нортумбрии место, где поэтическое искусство достигло в VII–VIII вв. своей вершины. В свою очередь начало упадка поэзии связывается в той или иной мере с утратой нортумбрийского могущества в «эпоху викингов» (ср. также ниже, §f и прим. 55). Это общее и очевидно неоспоримое положение, однако, мало что дает для истории отдельных памятников. Нортумбрийские диалектные особенности, как и архаичность языка памятников, ничего не говорят о их происхождении, поскольку они превратились в условную примету поэтического стиля и характеризуют в этом своем качестве все стихи, записанные в четырех названных кодексах.
Среди косвенных свидетельств истории тех или иных памятников почти нет таких, которые не могли бы быть оспорены, а прямыми свидетельствами наука располагает лишь в исключительных случаях. Исключения эти весьма показательны и стоят того, чтобы в них вдуматься. Они составляют начальную и конечную веху в истории древнеанглийской поэзии. Так, могут быть датированы «Гимн Кэдмона» (ок. 680 г.) и «Предсмертная песнь Бэды» (735 г.), т. е. произведения, помещенные в виде цитат в латинские сочинения. Но они датируются лишь благодаря тому, что связываются в этих сочинениях с определенными авторами. Почти вся остальная поэзия англосаксов, однако, безымянна. Могут быть датированы, с другой стороны «Битва при Брунанбурге» и «Битва при Мэлдоне», но лишь потому, что они посвящены конкретным историческим событиям (имевшим место, соответственно, в 937 и 991 гг.). Большая часть остальной древнеанглийской поэзии обращена к глубокому прошлому, будь то героическое прошлое или прошлое христианской истории.