Близкие к этому предположения возникали и в среде самих последователей формульной теории, склонявшихся к необходимости ее модификации и, в частности, к пересмотру ее исходного постулата[267]. Казалось бы, за этим должно было последовать возобновление дискуссии. Но произошло обратное: именно тогда, когда был устранен основной пункт разногласий, обнаружилось, что обе теории развертываются каждая в своей плоскости, по существу не соприкасаясь друг с другом. Может даже показаться, что обе теории по-своему безупречны и выбор той или другой из них, т. е. подход к формулам как к свидетельству неосознанности авторства либо как к хитроумному авторскому приему, прикрывающему теологическую доктрину и книжность, — это лишь дело вкуса.
Представляется, однако, что между противостоящими теориями есть все же нечто общее. Не потому ли они утратили соприкосновение друг с другом, что обе понимают синхронию текста как статику, подходя к древнеанглийской поэзии с мерками современной литературной ситуации?
Модернизация, конечно, гораздо заметнее у сторонников теории единого замысла, которые сами говорят об отсутствии каких-либо существенных различий между средневековым автором и автором XX в., т. е. исходят из того, что М. И. Стеблин-Каменский назвал «гипотезой тождества»[268]. Исследователи этой школы полагают возможным, что высокоученым монахам удалось совершить грандиозный переворот в типе авторства, встав над эпической традицией. Но на деле такой переворот, или скачок в развитии авторства, т. е. превращение традиционной формы в условный прием, означал бы не прогресс, а упадок поэзии, ее оскудение, поскольку вся суть традиционной эпической формы и состоит, как мы видели (с. 187 след.), в ее исконной содержательности, т. е. в том, что она нечто гораздо большее, нежели просто «техника» или «оболочка»[269].
§e Предполагая возможность такого скачка, при одновременном сохранении аллитерационной поэзии как высокого искусства, последователи данной теории тем самым предполагают возможность чуда, подобного тому, которое произошло с пастухом Кэдмоном, сочинившим, как верят, первое религиозное стихотворение — свой знаменитый «Гимн». Но здесь нельзя не заметить, что рассказ Бэды о Кэдмоне (ср. отрывки из него в прим. к «Гимну») ясно показывает: Бэда понимал это чудо не так, как современные филологи, и монастырская поэзия была в те времена, судя по всему, вполне совместима с неосознанным авторством. В отличие от некоторых исследователей «Гимна», которые обнаруживают в его девяти строках и Святую Троицу, и августинскую концепцию времени, и всю премудрость теологической космогонии[270], Бэда явным образом считает чудом не знание, а искусство, дарованное во сне Кэдмону. Во-первых, Бэда даже не приводит древнеанглийского текста «Гимна» (он был позже вписан на полях рукописи), а довольствуется его сухим переводом на латынь, сопровождая перевод замечанием, что ему удалось передать только «смысл», но не «красоту и величие» стихов Кэдмона (т. е. не его искусство). В другом месте он говорит, что «Гимн» сочинен «в размере достойной Бога песни»). Во-вторых, рассказывая об убожестве, в котором пребывал Кэдмон до того, как им был получен чудесный дар, Бэда замечает, что он «не учил» ни единой песни, подразумевая, очевидно, что он также и не сочинял ни единой песни, т. е. не противопоставляя сочинения исполнению. И, наконец, о последующей деятельности Кэдмона в монастыре Уитби Бэда говорит в выражениях, из которых явно видно, что он не считал Кэдмона автором в современном смысле этого слова: «все, что он узнавал от других из Священного Писания, он в самом скором времени перелагал на поэтический лад»[271].
Рассказ Бэды, а самое главное — анализ формул в «Гимне» (только 3 из 18 его кратких строк не имеют соответствий в других поэтических памятниках) дают полное основание для вывода, который и был сделан Ф. Мэгауном в специальной статье, посвященной «Гимну»: «Рассказ Бэды ничего не сообщает нам о рождении какой бы то ни было, в том числе и христианской, поэзии и не претендует на это… Что Бэда действительно дает нам, так это единственную в своем роде зарисовку, доподлинное свидетельство (a case-history) о деятельности устного певца в письменном обществе»[272].
267
Ср. обсуждение этого вопроса в обобщающей книге:
269
Примеры превращения формы в условную оболочку и, как следствие, упадка поэзии есть и среди аллитерационных памятников (они, конечно, не вошли в этот сборник). Ср. интересный разбор самого последнего из аллитерационных стихотворений, написанного спустя полвека после нормандского завоевания, в кн.:
270
271
Таким образом, сведения об имени поэта ничего не говорят в данном случае о том, что его считали автором «Гимна» и других произведений: «Кэдмон» для Бэды — это прежде всего имя человека, с которым произошло чудо. Ср. убедительное, на наш взгляд, объяснение так называемой «подписи» Кюневульфа в книге Т. Шиппи:
272