Дело в том, что «в эту эпоху отсутствия научных журналов Мерсенн был своего рода центром оживлённой переписки учёных»239. Как следствие, «у него всегда можно было получить информацию о текущих успехах математиков разных стран»240.
А такая осведомлённость, необходимо подчеркнуть, требовала гигантской работы. И, по мнению автора, крайне маловероятно, что Мерсенн делал её в порядке личной инициативы.
Как считает автор, скорее всего, у него и своих забот хватало. В том числе и чисто профессионального плана.
В результате, можно считать, что Мерсенн был контролёром развития науки, поставленным глобальной синагогой. Конечно же, в принципе, такова только точка зрения автора.
Однако, вряд ли кто-то будет отрицать его право иметь свои воззрения по различным вопросам. Особенно, если он приводит в их подтверждение достаточно разумную и вполне объемлющую аргументацию.
Подобный контроль над развитием науки не только давал значительные возможности для «культурного влияния» на человечество идеологии мирового еврейства, но и нередко шёл вразрез с потребностями общественного развития вообще и с потребностями развития науки в частности. И потому некоторые важные открытия в науке, впрочем, как и сейчас, зачастую совершались теми, кто по разным причинам не получал классического образования и даже не работал в научных центрах.
Например, всемирно известному математику «Булю удалось в конце жизни стать профессором математики во вновь открытом католическом колледже (университете) в Корке»241. Но, до данного момента своей жизни он занимался математикой в порядке личной инициативы.
И потому очень «характерно, что первая развёрнутая система формальной (символической) логики (булева логика в современной математике – прим. автора)принадлежит самоучке Булю»242. Его преимуществом было то обстоятельство, что «не закончив даже средней школы, он тем самым не был связан путами традиционных взглядов и установок»243, и «смог взглянуть на математику свежим взглядом и оценить её логический статус»244 как науки.
Впрочем, подобные исключения чрезвычайно редки, и они мало угрожают контролю глобальной синагоги над ситуацией. Аналогично для мирового еврейства или даже лучше дела обстояли и ранее.
Стимулируя научную деятельность в начале эпохи Возрождения, установившую затем её технологический и потребительский диктат, глобальная синагога сочла нужным внести в сознание европейских учёных тот факт, что мир создан Богом. Именно по такой причине «в позднем средневековье философия поддерживала убеждение в правильности и постоянстве управляющих природой механизмов, хотя и считала, что в природе всё происходит по воле божьей»245.
Постепенно эволюция научной мысли привела к тому, что «среди многих причин, способствующих превращению средневековой цивилизации в современную, самой важной, с точки зрения интересующей нас темы, было пробуждение интереса к трудам греческих авторов и вновь начавшееся изучение их»246. Как следствие, «именно из сочинений греков ведущие европейские мыслители того времени узнали, что природа устроена на математических принципах и что план творения гармоничен, эстетически привлекателен и являет собой сокровенную истину о природе»247.
Для европейцев того времени внезапно открылось, что «природа не только рациональна и упорядочена, но и действует в соответствии с неизбежными и неизменными законами»248. Стоит ли удивляться, что «европейские учёные приступили к исследованию природы как последователи древнегреческих философов»249, а «католическая доктрина, провозглашающая первостепенной обязанностью постижение божьей воли и его творений, обрела форму поиска математического плана, по которому бог создал Вселенную»250.
Возможно, для того времени кое-кому «идея о том, что законы любого движения должны следовать из небольшого числа универсальных законов, может показаться грандиозной и необычной»251. И, всё же, «религиозным математикам XVIIв. она представлялась естественной»252.