Древнекитайская философия. Эпоха Хань

В древности естественный человек имел опорой Небо и Землю, свободно плыл в пространстве между ними — в объятиях блага, согретый гармонией, а тьма вещей [сама собой] созревала. Кто из них согласился бы распутывать узлы человеческих дел и тревожить свою природу[202] вещами?

Дао имеет основу и уток, ветви и ствол. Овладевший искусством Единого[203] связывает в одно тысячи веток, тьму листьев. Благородный, владея этим искусством, рассылает приказы; худородный — забывает о низком своем положении, бедняк — находит удовольствие в труде, а попавший в опасность — выходит из нее. Только когда приходят большие холода, выпадает иней и снег, мы оцениваем зелень сосны и кипариса. Только преодолевая трудности, ступая по опасности, оказавшись перед лицом пользы и вреда, узнаем, что мудрец не утратил дао. Поэтому он может нести на голове Великий круг (Небо), ступать по Великому квадрату (Земле); глядя в зеркало Высшей чистоты, видеть Великий свет; устанавливаясь в Высшем равновесии, вступать в Великий храм; способен бродить в глубокой Тьме, светить одним светом с солнцем и луной.

Если взять дао в качестве удочки, добродетель в качестве лески, «ритуал» и «музыку» в качестве крючка, «милосердие» и «долг»[204] в качестве наживы и закинуть в реку, запустить в море, кто же из кишащей тьмы вещей ее не схватит. Опираются на искусство стоять на цыпочках и подпрыгивать[205], держатся границ человеческих дел, примериваются и приспосабливаются к обычаям века, чтобы теребить и будоражить мельчайшую тонкость вещей[206] — создается видимость свободы воли, полноты желаний. Тем более [свободен] тот, кто хранит драгоценное дао, забывает о желчи и печени, уходит от свидетельств глаз и ушей, один плывет за границами безграничного, не смешивается с вещами в одно месиво, в центре переходит в область бесформенного и вступает в гармонию с Небом и Землей! Такой человек запирает слух и зрение и хранит свою Высшую простоту. Он смотрит на выгоду и вред как на пыль и грязь, на смерть и на жизнь — как на день и ночь. Поэтому, когда взору его предстает нефритовая колесница, скипетр из слоновой кости, а уши внимают мелодиям «Белый снег» и «Чистый рог»[207], то это не может взволновать его духа. Когда он, поднявшись в ущелье на высоту тысячи жэней, приближается к краю, где даже у обезьян темнеет в глазах, то и этого недостаточно, чтобы возмутить его покой. Это как чжуншаньский нефрит[208], который жгут в жаровне три дня и три ночи, а он не теряет своего блеска. Это высшее благо, кристальная ясность Неба и Земли. Если жизнь недостойна того, чтобы служить ей, то разве выгода достойнее, чтобы из-за нее приходить в движение? Если смерть его не останавливает, то разве вред испугает? Ясно видя различие между жизнью и смертью, проникнув в сущность превращений выгоды и вреда, он не дрогнул бы и тогда, когда всю огромную Поднебесную менял бы на волосок с собственной голени[209].

Высокий род или худой — для него это все равно что отшумевший северо-восточный ветер, хула и хвала для него подобны пролетевшему комару. Он овладевает снежной белизной и не бывает черным; поступки его кристально чисты и не имеют примеси; обитает в сокровенной тьме, а не темен, отдыхает в небесном котле и не переплавляется[210]...

Он поселяет свой разум в высокой башне, чтобы бродить в Высшей чистоте. Он вызывает [к жизни] тьму вещей, масса прекрасного пускает ростки. Следовательно, когда к разуму применяется деяние, он уходит. Когда его оставляют в покое — он остается.

Дао выходит из одного источника, проходит девять врат, расходится по шести дорогам[211], устанавливается в не имеющем границ пространстве... То, что покрывается небом, что поддерживается землей, обнимается шестью сторонами света, что живет дыханием инь и ян, что увлажняется дождем и росой, что опирается на дао и благо, — все это рождено от одного отца и одной матери, вскормлено одной гармонией. Гороховое дерево и вяз, померанцы и пумело, исходя из этого единства, — братья; Юмяо и Саньвэй[212], исходя из этого подобия, — одна семья. Глаза следят за полетом лебедей, ухо внимает звукам циня и сэ, а сердце бродит в Яньмынь[213]. Внутри одного тела дух способен разделяться и разлучаться. А в пределах шести сторон только поднимется — и уже оказывается в десятках тысяч ли отсюда. Поэтому если смотреть исходя из различий, то все различно, как желчь и печень, как ху и юэ[214]. Если исходить из подобия, то вся тьма вещей обитает в одной клети. Сотни школ толкуют разное, у каждой свой исток. Так, учения об управлении Мо [Ди] и Ян [Чжу], Шэнь [Бухая] и Шан [Яна][215] подобны недостающей дуге в верхе экипажа, недостающей спице в колесе. Есть они, — значит, все на месте, нет — это ничему не вредит. Они полагают, что единственные овладели искусством, не проникая в суть Неба и Земли. Ныне плавильщик выплавляет сосуд. Металл бурлит в печи, переливается через край и разливается, и, застывая, приобретает форму вещей. [Эти вещи] тоже кое на что сгодятся, но их не надо беречь, как чжоуские девять треножников[216]. Тем более это относится к вещам правильной формы[217]. Слишком далеки они от дао.

202

Природу — в тексте «природу и судьбу».

203

Искусство в «Хуайнань-цзы» понимается как особый вид знания. Овладевший искусством Единого, в сущности, означает: «познавший суть Единого и способный поступать согласно с его законами».

204

Здесь дао означает некий непреложный закон, которому в мире все подвластно; добродетель (дэ) — нечто пограничное между Благом как мировой силой и добродетелью «благородного мужа» (как частным проявлением Блага), вырастающей на почве следования им долгу-справедливости, милосердию, ритуалу. Музыка — музыка и песнопения, сопровождающие ритуал.

205

Искусство стоять на цыпочках и подпрыгивать — имеется в виду скрупулезная регламентация в обряде (ритуале) каждого движения и жеста, лишающая, по мнению авторов, поведение естественности.

206

Теребить и будоражить мельчайшую тонкость вещей — суетливо доискиваться скрытых пружин, управляющих вещами. Отрицательный оттенок, присущий этой характеристике, вызван тем, что мудрец, по мнению авторов, стоит высоко над вещным миром и ему открыты вследствие этого неизмеримо большие возможности, чем познание отдельных вещей.

207

«Белый снег» — чарующая мелодия знаменитого Ши Куана (Наставника Куана). «Чистый рог» — по-видимому, одна из столь же знаменитых в свое время мелодий.

208

Чжуншань — другое название Куньлуня (см. примеч. 38 к главе первой).

209

Спор о том, следует ли пожертвовать волоском ради пользы Поднебесной, имеет в традиции давнишнюю историю. См.: Атеисты, материалисты, диалектики древнего Китая, с. 23-24, 112-113.

210

Небесный котел — образ, используемый даосами для передачи идеи стихийного процесса рождения вещей. Иногда это, как здесь, котел, в котором отливается все сущее, иногда гигантский гончарный стан, на котором незримый мастер формует тьму вещей.

211

Девять врат служили входом к Девяти небесам, в образе которых представлены девять сторон (см. примеч. 46 к главе первой); «шесть дорог» — то же, что «шесть сторон» (см. примеч. 8 к главе первой).

212

Гороховое дерево и вяз — северные растения; померанцы и пумело — южные. Юмяо — государство на юге, Саньвэй — на западе.

213

Цинь и сэ — китайские музыкальные инструменты. Яньмынь — гора: «популярна в древнекитайских землеописаниях как северная граница обитаемого мира» (Яншина Э. М. Каталог гор и морей. М., 1977, с. 194).

214

Ху — северные «варвары», юэ — южные «варвары».

215

Мо (Ди), Ян (Чжу), Шэнь (Бухай) и Шан (Ян) — древнекитайские философы V-III вв. до н. э.

Мо Ди, или Мо-цзы (480-400 гг. до н. э.), — основатель школы моистов, учение которых известно нам по трактату «Мо-цзы» (окончательная редакция — III-II вв. до н. э.). Учение Ян Чжу, жившего в VI-V вв. до н. э., представляло китайский вариант гедонизма, насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам в составе даосского трактата «Ле-цзы». Шэнь Бухай, или Шэнь-цзы (IV в. до н. э.), — основатель легизма. Шан Ян (390-338 гг. до н. э.), или Правитель области Шан (Шанский Ян), он же Гунсунь Ян, — крупный теоретик легизма, много сделавший для проведения этого учения в практику в царстве Цинь в IV в. до н. э. Его учение известно из трактата «Шан цзюнь шу» (см.: Книга правителя области Шан (Шан цзюнь шу). Пер. Переломова Л. С. М., 1968).

216

Чжоуские девять треножников — отлитые сяским Юем (см. примеч. 52 к главе первой) девять треножников (по числу входящих в Поднебесную областей). Передавались из династии в династию как символ власти. Названы здесь «чжоускими» по имени последней владевшей ими династии Чжоу (XII-III вв. до н. э.). Династия Чжоу была основана У-ваном, свергнувшим предшествующую династию Инь, которая, согласно преданию, истощила силы и терпение Поднебесной злодействами. Основателем династии Чжоу называют также и отца У-вана — Вэнь-вана, известного своей добродетелью и совершенным правлением. Видя бесчинства иньских правителей, Вэнь-ван, согласно конфуцианской версии, будучи подданным иньской династии, не хотел поднять руку на своего господина и тем освободить Поднебесную от зла, поскольку это было бы нарушением долга подданного по отношению к государю. Однако слава о его мудром правлении разнеслась по всей Поднебесной, и к нему в царство стали стекаться люди из всех подвластных Инь земель. Когда Вэнь-ван умер, У-ван при поддержке всей Поднебесной покорил Инь.

217

Тем более это относится к вещам правильной формы — истинную ценность имеет только то, что «не переплавляется», что не подвержено изменению. Второстепенную ценность имеют вещи, возникающие естественно в процессе творения природы, и последнее место в этой иерархии занимают вещи, сделанные руками человека, — вещи «правильной формы».