Закрыть девять отверстий, запрятать внутрь сердце и волю, отказаться от зрения и слуха, вернуться к незнанию, свободно парить за пределами пыльного мира и странствовать в области, не знающей никаких дел, держать во рту инь, выплевывать ян и держать тьму вещей в гармонии и согласии — называется [воплощенным] благом.
Когда дао рассеивается, рождается [воплощенное] благо. Оно наполняет собой [плоть], и образуются милосердие и долг-справедливость. Милосердие и долг-справедливость устанавливаются — и дао и благо разрушаются.
Дерево в сто обхватов срубают и делают из него жертвенную чашу. Гравируют резцом, расписывают зеленым и желтым, украшают золотом, извилистыми расписными узорами с драконами и змеями, тиграми и барсами. А щепки от дерева лежат в канаве. От жертвенной чаши они так же далеки, как прекрасное от безобразного, однако и чаша и щепки в равной степени утратили природу дерева. Отсюда видно, что если разум устремляется вовне, то речь становится цветистой; если благо выходит из берегов, поступки становятся лживыми[220]...
Поэтому мудрец внутри себя совершенствует искусство дао и не стремится к внешнему украшению, каковым являются милосердие и долг-справедливость. Не заботится о показаниях глаз и ушей, а странствует в гармонии тела и души.
Такие внизу проникают до трех источников[221], вверху исследуют девять небес, по горизонтали пересекают шесть сторон, сквозь пальцы пропускают тьму вещей. Это странствие мудреца.
Подобный же естественному человеку плывет в совершенной пустоте и странствует в краю гибели. Верхом на фэйлянь, в сопровождении дуньу[222] мчится за пределами стран света, отдыхает в пространственной дали. Возжигает десять солнц[223] и распоряжается ветром и дождем. Бог грома Лэй-гун у него в советниках, в слугах — Куа-фу, в наложницах — Мифэй, в женах — Небесная Ткачиха[224]. Между небом и землей что может остановить его волю? Ведь пустота и небытие — жилище дао, равновесие и покой — сущность дао. А люди насилуют свой разум, беспокоят свои цзин[225], мечутся и доискиваются во внешнем, а в результате утрачивают божественную мудрость и вынуждают ее покидать свое обиталище... В век совершенного блага люди сладко смеживали очи в краю, где нет границ; переходили в безбрежное пространство, отодвигали небо и землю, отбрасывали тьму вещей, первоначальный хаос брали в качестве гномона и, поднимаясь, плыли в границах безбрежного. Мудрец вдыхал и выдыхал эфир инь-ян, а вся масса живого ласково взирала на его благо и следовала ему в согласии.
В те времена никто не наводил порядка, ничего не решал, скрытое от глаз все само собой формировалось. Глубокое-глубокое, полное-полное. [Первозданная] чистота и простота еще не рассеялись. Необъятная эта ширина составляла одно, а тьма вещей пребывала в ней в великом согласии. И тогда, хоть и обладали знанием Охотника[226], его негде было применять.
Затем был век упадка. Наступило время Фу-си[227]. Его дао было полно и обширно. Таили в себе благо, хранили за пазухой гармонию. Радели о народе и благодетельствовали ему. Тогда-то и появилось знание. Забрезжил свет, занялась заря, и все возжелали проститься со своим отроческим сердцем и, пробудившись, устремили взор в пространство между небом и землей. От этого их благо взволновалось и утратило единство.
Затем наступили времена Шэнь-нуна и Хуан-ди[228]. Они рассекли великий корень, разделили небо и землю, расслоили девять пустот, навалили девять земель, выделили инь-ян, примирили твердое и мягкое. Ветки простерлись, листья нанизались, и тьма вещей разбилась на сто родов, каждое получило свою основу и свой уток, свой порядок и свое место. И тогда тьма народа, раскрыв глаза и навострив уши, замерев от напряжения, вооружилась слухом и зрением. Так был наведен порядок, но не стало гармонии.
А потом дошли до времен Гуньу и других сяских правителей[229]. Страсти и вожделения привязали людей к вещам, способность к разумению обратила их вовне, и в результате природа и судьба утратили то, чем владели.
Когда же дошло до времен упадка дома Чжоу[230], истощили [первозданную] полноту, рассеяли [безыскусственную] простоту, смешали дао с ложью, обкорнали благо поступками, хитрость и интриги пустили повсюду ростки. Дом Чжоу одряхлел, и путь царей пришел в негодность. Вот тут-то конфуцианцы и монеты стали разбирать, что есть дао, и рассуждать, разделились на последователей и принялись за споры. Тогда широкую ученость употребляли на то, чтобы ставить под сомнение мудрость, цветистую клевету — на то, чтобы привлечь побольше сторонников. Музыкой и пением, барабанами и танцами, оторочкой на одежде, Песнями и Преданиями[231] покупали славу и известность в Поднебесной. Расплодили ритуалы, возвышающие и принижающие; обрядились в платья с поясами и шапки[232]. Целые толпы людей не могут исполнить их выдумки, целых состояний мало, чтобы обеспечить их траты. Тогда люди потеряли разумение, обрядились в украшенные изображением линя-единорога шапки, устремились за выгодой, преисполнились самомнением. Каждый захотел пустить в ход свои знания и притворство, чтобы получить от своего поколения и «сверло» и «долото», заполучить имя и выгоду. И тогда простой народ бесконечной чередой покатился по склону порока и утратил корень своего великого единства. Таким образом природа и судьба погибали постепенно, и началось это давно. Поэтому учение мудрецов состоит в желании вернуть свою природу к изначалу и странствовать сердцем в пустоте. Учение постигшего [истину] основано на стремлении путем проникновения в природу вещей выйти в свободное пространство и очнуться в нерушимой тишине. Но не таково учение грубого мира. Выкорчевали благо, стиснули природу вещей, внутри изнуряют пять органов, вовне утруждают глаза и уши, дергают и теребят верхушки вещей. И тут свободно гуляют и плещутся на ветру милосердие и долг-справедливость, ритуал и музыка. Разнузданным поведением, чрезмерным многознанием наполнили Поднебесную, и все ради того, чтобы стяжать себе славу и имя среди современников. Я этого стыжусь и не делаю! Уж лучше наслаждаться, чем обладать Поднебесной; а чем наслаждаться — лучше бродить у начала и конца всех вещей и постигать границы бытия и небытия. Если весь мир прославляет, это не прибавит мне воодушевления; если весь мир порицает, это не остановит меня...
220
Данный фрагмент (с начала абзаца) представляет собой отголоски давней полемики, шедшей между даосами и конфуцианцами. Следы ее есть в «Чжуан-цзы» (см.: Атеисты, материалисты, диалектики древнего Китая, с. 177) и в «Мэн-цзы» (см. Древнекитайская философия. Т 1, с. 243). Конфуций и особенно его последователи (например, Мэн-цзы) настаивали на том, что человеческая природа нуждается в исправлении. Даосы же отстаивали неприкосновенность как всей природы, так и отдельных ее «вещей». И те и другие в этом споре использовали пример с жертвенной чашей.
222
223
По древнекитайским представлениям, на небе живут десять солнц, которые восходят по очереди на небесный свод в каждый день десятидневного цикла.
224
226
227
228
231
232
...