Волоколамский патерик донес до нас такие ценные исторические свидетельства, как рассказ о моровой язве 1427 года, после которой «мало же и редко остася людей», когда «не точию мед небрегом бе... но и ризы, и всяко богатьство» (л. 30 об. — 31), и связанный с ним цикл эсхатологических сказаний. Некая инокиня, путешествуя в загробном мире, встречает в раю князя Ивана Калиту и митрополита Петра, способствовавших возвышению Москвы как нового духовного центра Руси, в аду — литовского князя Витовта, образ которого стал олицетворением врага Русской земли. Гуманистическая направленность русской эсхатологической легенды сказалась в том, что между раем и местом вечных мучений она поместила «агарянина, милостивого и добродетельного». За «зловерие» он после смерти обрел обличье пса, но был одет Богом в соболью шубу ради милосердных дел: «всех искупая ото всякия беды и от долгу, и пускаше, и, по ордам посылая и плененыя христианы искупуя, пущаше; и·не точию человеки, но и птица, ото уловивших искупуя, пускаше» (л. 32 об.). В Волоколамском патерике содержатся отголоски борьбы официальной церкви с пережитками язычества, с религиозными ересями, а также полемики по проблемам «царства» и «священства», основ монастырского строительства. Недаром даже такой осторожный в оценке исторической значимости житий ученый, как В.О. Ключевский, признавал, что в рассказах Волоколамского патерика «много любопытных черт для характеристики не только монастырской жизни XV и XVI вв., но и всего древнерусского общества»[467].
Несомненный интерес для историков представляют и фрагменты Соловецкого патерика, посвященные борьбе местного населения с монастырем, московской великокняжеской власти с Новгородом. Видение Зосимы — обезглавленные бояре на пиру в доме Марфы Борецкой — предшествовало падению «новгородской вольницы», предрекая его и давая нравственно-политическую оценку этому историческому событию.
Русские патерики свидетельствуют о неотделимости в сознании их создателей монастырской истории от общерусского и мирового исторического процесса. «Как летопись, Киево-Печерский патерик выражает, но в более тенденциозной религиозной форме, национальное самосознание молодого русского государства, идею его равнозначности другим христианским, то есть европейским, государствам»[468]. В Киево-Печерском патерике честь основания главной святыни монастыря — Успенского собора — принадлежит представителям трех культур: славянской, греческой и скандинавской. Сам Киево-Печерский патерик является достоянием не только русской, но и украинской литературы, ибо формирование его приходится на ХІ-ХІІІ вв., а первая печатная редакция памятника появилась на польском языке (1635). «Инии язы́цы» в Патерике представлены иудеями, мусульманами, язычниками, католиками. Действие патериковых рассказов не замкнуто стенами Киево-Печерского монастыря, оно перемещается то в половецкие степи и города Причерноморья, где совершают свой мученический подвиг Евстратий и Никон, то во владения польского короля, где проходит испытание любовью Моисей Угрин.
В Волоколамском патериковом своде Досифея Топоркова история монастыря Иосифа Санина вписана в контекст истории города Волока Ламского, Новгородской земли и общерусской истории, начиная с расселения славянских племен. В одном историческом ряду, что является следствием религиозно-символического метода средневековой литературы, стоят имена апостола Андрея, «ходившего» по Руси, князя Ярослава Мудрого, основавшего город, пророка Илии, который во время видения указал князю, где строить церковь и монастырь, деда Пафнутия Боровского — баскака, получившего при крещении имя Мартын. Событийный ряд в Патерике выходит за границы монастырского эпоса и русского летописного предания, включая упоминание «о мнимой смерти царя Анастасия», ссылку на легендарную повесть об убиении Батыя «угорским кралем» Владиславом и др.
Генетическую и историко-литературную связь русского летописания и патерикографии нельзя преувеличивать и абсолютизировать. Историко-литературный феномен Киево-Печерского патерика был подготовлен освоением патериковой формы повествования не только русскими летописцами, но и первыми агиографами, например, авторами житий Феодосия и Антония. Из текстов этих памятников с течением времени вычленились и оформились в самостоятельные произведения фрагменты о печерских монахах, современниках основателей лавры: Моисее, Варлааме, Стефане и др. Следовательно, в период интенсивного жанрообразования в литературе Киевской Руси граница между отдельными видами агиографии и — шире — различными жанрами отличалась некоторой условностью, что привело к формированию отечественной патерикографии на стыке многих традиций: переводной и оригинальной, летописной и агиографической.
467
Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871. С. 295.
468
Купреянова Е.Н., Макогоненко ГЛ. Национальное своеобразие русской литературы... С. 58—59.