Проследим, как функционируют в рамках патерикового жития самые характерные для агиографии малые формы — чудо и видение. Обилие общих мест в житиях святых, по мнению В.О. Ключевского, в какой-то мере лишало произведения этого жанра исторической ценности. Однако подобное отношение ученого к агиографии смягчалось, когда он обращался к анализу чудес, необходимого содержательного и структурного компонента жития. Если биографический рассказ, особенно в патериковом «слове», отличался недостатком данных о святом, конспективностью в изложении материала, то чудеса редко были лишены подробностей: «...имя, возраст и общественное положение исцеленного, место его жительства и расстояние от обители, год, число, месяц и обстоятельства, при которых совершилось чудо, — все это биограф обыкновенно обозначал с точностью... Эти особенности сообщают описанию чудес живость и свежесть, которой они резко отличаются от утомительного, однообразного биографического рассказа жития»[484]. Не допуская откровенного вымысла, древнерусский агиограф «обставлял» рассказ об исключительном и невероятном событии реалиями исторического, бытового, психологического характера.
Обилие деталей хронологического и статистического порядка в «слове» Симона о Евстратии, часть из которых, разумеется, является биографическими гипотезами или входит в числовой символический ряд произведения[485], помогает воспринимать повествование о сверхъестественном как реально бывшем, свидетельствует о хорошей осведомленности автора о событийной канве жизни героя: «Бе бо сий Еустратий пленен от половец и продан бысть жидовину со инеми многыми. По малех же днех измроша все от глада, истлевше жажею: овии по трех днех, инии же — по четырех днех, инии же — по 7, крепции же — по 10 днех. И скончашася вси гладом и жажею. Бе же числом 50: от манастырьскиа челяди 30, а от Кыева двадесят. Минувшим же днем 14, оста мних един жив, бе бо постник от млад ноготь» (л. 20 об.).
Д.С. Лихачеву удалось объяснить, почему чудеса в большей степени насыщены историческими реалиями, чем само житие: «В рассказах о чудесах внимание повествователя сосредоточивалось не столько на святом, сколько на тех, кто его окружал, кто был объектом его нравственного или сверхъестественного воздействия... Действующие лица оказываются рядовыми людьми, они ведут себя свободнее, они важны не сами по себе, а как объект воздействия чудесной силы молитвы святого»[486].
Материал патериковых житий свидетельствует о многообразии форм вмешательства в жизнь человека и общества сакральных сил. В иерархии чудес почетное место занимают рассказы об исцелении недужных, бесноватых, прокаженных, слепых и других людей, страждущих небесной помощи в борьбе с болезнью. Врачующей силой обладали не только слова молитвы и освященный хлеб, но и краски печерского иконописца Алимпия, посох Моисея Угрина, ударом которого в «лоно» святой исцелял от «любовного недуга». Герои патериков могут чудесным образом перемещаться в пространстве («слово» Симона о Никоне), совершать превращения, например, пепла в соль («слово» Поликарпа о Прохоре), воскресать из мертвых, как печерский монах Афанасий. Чудесами наказания за грехи и награды за добродетельное житие богат Волоколамский патерик. Черный всадник, явившийся в ночи, посекает больных, которые обращались за помощью к «чародеям», в то время как «светлый муж» исцеляет поселянина, обращавшего свои молитвы к мученику Христову Никите.
Если в типологии чудесного в патериках доля новаций не велика — это повторение или варьирование евангельских чудес, — то наполнение отработанных веками жанровых схем не лишено своеобразия. Чудеса прочно вписаны в исторический контекст, ярко бытописуют монастырскую жизнь, обнажая и ее теневые стороны, становятся не просто иллюстрацией святости героя, но и обязательным элементом сюжетосложения, так как «чудом заменяется психологическая мотивировка» поступков героя, особенно в периоды его нравственного перерождения; «только чудо вносит движение и развитие в биографию святого»[487].
484
Ключевский В.О. Древнерусские жития святых... С. 417; ср.:
485
См. подробнее: