Становлению этой точки зрения на праведность, по определению А.П. Кадлубовского, формального, внешнего характера, способствовало вызревание в недрах религиозно-символического мировоззрения средневековья элементов наивного прагматизма. Этим во многом объясняются практический склад ума Иосифа Волоцкого и его сподвижников, «утилитарность» учения иосифлян, акцентирование внимания писателей этой школы на внешнем, поддающемся учету, документально зафиксированном в образе жизни «новых» чудотворцев. Агиограф-иосифлянин, в том числе и Досифей Топорков, никогда не забудет указать, сколько и каких молитв творил святой ежедневно, как долго пребывал он в иночестве, что вкушал во время поста и т.п. Столь «зримым» в деталях подвиг святого мог быть прежде всего в общежительном монастыре, где он был окружен учениками и сподвижниками.
На первый взгляд, анализируемые патериковые «слова» могли «выпасть» из состава Синодального списка Патерика Досифея по той причине, что действие в них развертывается за пределами Волоколамского монастыря (в рассказе Ионы — в Никольском монастыре на Улейме, в рассказе Иосифа — в московском Симоновом монастыре), в то время как жанр патерика в его русской разновидности обязывал автора заботиться о территориальной локализации материала в большей степени, чем временной. Однако в Патерике Досифея Топоркова этот жанровый принцип нарушался: автор свободно переносил действие из Новгорода в Волок-на-Ламе, из Боровска в Москву, а затем в Тверь и Калязин, — главным критерием для него был принцип не топографической, а идеологической близости описываемых событий. Агиографическая летопись Иосифо-Волоколамского монастыря перерастала в агиографическую летопись иосифлянства[699].
Как и в патериковой обработке рассказа Паисия Ярославова, в «слове», записанном со слов Ионы, сюжетно-повествовательная часть не велика по объему и, подобно иллюстрации, предшествует обширному рассуждению, поучительный смысл которого заключается в том, что иноку в большей степени, чем священнику, а священнику в большей степени, чем мирянину, надо избегать «скверны злаго любодеяниа». Развернутость поучительной части патерикового «слова» — черта, не столь свойственная писательской манере Досифея Топоркова, поэтому атрибуция этих произведений именно ему гипотетична. Зато не вызывает сомнений авторство последнего «слова» о расслабленном, который был наказан за то, что прежде литургии выпил заготовленное на праздник апостолов Петра и Павла «питие медьвеное» Этот рассказ был записан со слов Иосифа, главного информанта для автора Волоколамского патерика, и связан с Симоновым монастырем, архимандритом которого в начале XVI в. был Вассиан Санин, близкий родственник Иосифа Волоцкого и Досифея Топоркова. Хотя «слово» о расслабленном лишено риторической мантии, по развитию сюжета оно близко к рассказу Ионы о священнике, который, «творя любодеяние и дерзаа служити божественую литургию», был сражен жезлом святого Николая. За краткой информацией о «самовидце» чуда, месте действия и герое следует рассказ о последствиях наказания грешника, а затем объяснение, мотивация чуда, что придает патериковым «словам» сюжетную напряженность, занимательность. В обоих рассказах приводятся монологи героев, нравственно павших и осознавших свою вину людей, что оживляет и документирует повествование. Для поэтики патериковых миниатюр характерно внимание писателя к портретным описаниям: святой Николай «муж брадат и стар» (л. 359); у апостола Павла «брада черна, поизвита», а сам он «плешив и взором страшен» (л. 361). Использование приема словесного портретирования — яркая примета писательской манеры Досифея Топоркова. В патериковом «слове» об Арсении Святоше (Андрее Голенине) портрет святого, несмотря на жанрово-стилевую трафаретность, полон деталей индивидуального плана: это «муж благ и языком сладок, всех Господа славяше, и лицем светел, браду черну, и густу, и не добре велику имяше, на конець разсохата, и возрастом умерен»(л. 24). Для сочинений Досифея характерно также стремление автора к предельной конкретизации повествования, к «зримым» деталям развертывающегося действия: апостол Павел с «ярым оком» и «взором страшным» бьет грешника «десною рукою за ланиту» так, что «ис тоя страны испадоша зубы» (л. З61об.).
699
См.: