Таким образом, тексты «слов», ранее не входившие в издание памятника, имеют патериковую природу и принадлежат автору иосифлянской литературной школы, а так как читаются в одном ряду с другими произведениями Досифея Топоркова и Вассиана Кошки, видимо, именно им. Исходя из того, что рассказы Паисия Ярославова (ум. 1501 г.) и Ионы, духовника тверского епископа Акакия (с 1522 г.), принадлежат одному автору, а их мог непосредственно слышать Досифей Топорков, то атрибуция этих произведений ему предпочтительна. Причины же отсутствия рассказов в Синодальном списке Патерика объясняются целым рядом обстоятельств: длительным процессом формирования свода, в результате чего его состав изменялся и не дошел до нас в первоначальном виде; стремлением последователей Иосифа Волоцкого несколько смягчить крайности его учения, чтобы обеспечить ему более широкое хождение и признание. Кроме того, в отличие от Киево-Печерского патерика, Волоколамский в меньшей степени обнажал теневые стороны монастырского быта. Обличение гордости и плотских желаний монахов уступало здесь место восхвалению «новых» чудотворцев. Критическое начало в Волоколамском патерике имело другую направленность. Оно являлось оружием в борьбе с еретиками и нестяжателями, произволом удельных князей. Видимо, поэтому список Патерика в Синодальном собрании не включает «слов», обличающих пороки, присущие иосифлянам, ибо стратегическая задача памятника — защитить институт монашества. Сборник Вассиана Кошки из Музейного собрания можно расценивать как подготовительный этап в овладении патериковой формой. Он больше предназначен для внутреннего пользования, для функционирования в среде единомышленников Иосифа, и не имеет еще «официального» характера.
В состав сборника Вассиана Кошки из Музейного собрания РГБ входит ряд фрагментов Волоколамского патерика, читающихся и в рукописи из Синодального собрания ГИМ, например, отрывок из поучения Иосифа об «иноческом житии» (л. 85об.). Часть поучения, где прославляется строгий общежительный устав монастырской жизни: «Се есть милостыня обще живущим, еже пострадати друг другу, и претерпети смутившемуся на нь брату, и не воздати зла за зло», опущена. Усечение текста и сведение основной мысли поучения Иосифа Волоцкого к проповеди традиционных монашеских добродетелей — «прилежания рукоделию, и молитве, и чтению», видимо, связаны с тем, что к середине XVI в. борьба двух линий в развитии русского монашества: общежительной («феодосьевской») и затворнической («антоньевской»), которая была остра в период жизни Иосифа и его полемики с нестяжателями, в какой-то мере утратила свою актуальность. Проблема была решена сверху: митрополит Симон издал уставную грамоту о монастырском общежитии, его преемники — Даниил и Макарий, провели реформу в большей части монастырей Новгородской епархии, Стоглав включал постановление против скитов.
Следует отметить, что суровый общежительный устав Феодора Студита имел немало отклонений уже в ранний период монашества на Руси. Рассказы Киево-Печерского патерика содержат, например, ряд указаний на нарушение Студийского устава: уход монахов из лавры, наличие в их кельях книг, икон, владение «огородцами» и деньгами, присутствие в монастыре мирян и даже иноверцев, нерадение монахов в молитве к Богу и в работе на братию. Реальная практика иосифлянства также расходилась с теоретическими выкладками Просветителя Иосифа Волоцкого. Известно, что среди волоцких монахов не существовало равенства, разумеется, при игуменском диктате; выделялось три ступени подвижничества и соответственно им три ранга монахов.
Досифей Топорков, а всед за ним и Вассиан Кошка, был далек от крайностей системы «оздоровления» монашеской жизни, которую насаждал Иосиф Волоцкий. В обоих сборниках Вассиана Кошки читается рассказ об игумене тверского монастыря, наказанном болезнью за то, что он «биаше жезлом» монахов, которые «исхожаху... в паперть церковную на празнословие» (Синодальный — л. 27—28об.; Музейный — л. 350—352). В Музейном списке он конкретизировал фразу патерикового «слова» «некий игумен», приписав на полях киноварью «Сава Савинской», что указывает на существование реальных прототипов у героев произведения Досифея Топоркова.
Рассказ Волоколамского патерика о тверском игумене не лишен внутренних противоречий: традиционно-житийная формула в изображении героя — «добродетелен зело», контрастирует с темой «божественного наказания» строгого игумена в финальной части «слова», когда «нападе на руки его болезнь и, яко огнем, пожизаше руце его». Недаром толкование чуду дает не Иосиф, а Пафнутий, свободный от крайностей иосифлянского учения. По его словам, тверской игумен, заботясь о спасении чужих душ, забыл о своей, погубил ее жестокостью по отношению к ближнему и наказан. Прав А.П. Кадлубовский, писавший о том, что Пафнутию Боровскому были присущи как черты, роднящие его с иосифлянами (близость игумена к представителям светской власти, московским князьям; деятельный характер подвижничества, суровость по отношению к грешникам), так и «частности, делавшие Пафнутия не столь... последовательным, направление его мысли не столь крайним и не столь сознательным»[700] в отличие от его учеников. О большей мягкости натуры Пафнутия свидетельствует его способность улыбаться при виде птиц, стаи монастырских «гавронов», радоваться, предрекая любимому ученику славное будущее[701].