Комплексный характер должны носить и разработки вопросов о причинах и механике перехода к производству пищи. Попытки однозначного решения этих вопросов, как правило, освещали отдельные, хотя и важные, их аспекты, но в целом показали недостаточность такого пути (географический детерминизм «оазисной теории» В. Г. Чайлда, диспропорция между ростом народонаселения и наличием естественных пищевых ресурсов определенных областей как основная причина перехода к производству пищи — по Л. Уайту, демографическое давление в изобилующих ресурсами областях с вынужденными миграциями значительных групп в окраинные районы и созданием там «зон адаптивного напряжения», в которых искусственное вмешательство в природные процессы стало жизненной необходимостью, — по Л. Бинфорду и т. д.)[68]. И авторы книги совершенно правы, утверждая множественность факторов, обусловивших как переход к производству пищи, так и пути этого перехода. В этом плане они справедливо подчеркивают особое значение трудов К. Флэннери, выделившего конкретно для ближневосточного региона ряд последовательных экономических моделей, каждая из которых отражает характер использования природных ресурсов и прежде всего — усиление преобразующего начала в этом процессе[69]. Фактически это комплексы разнородных, но взаимообусловленных факторов, таких, как климатические колебания в конце плейстоцена, многоресурсность присваивающего хозяйства в верхнем палеолите и мезолите с использованием одними и теми же коллективами различных экологических ниш в различные сезоны («революция широкого спектра»), связанные с этим заметные изменения в отношениях людей с животными и растениями, обитавшими в различных биотопах, первые опыты перенесения их в новые биотопы, обусловленный всем этим рост народонаселения и в результате последнего — демографическое давление с освоением новых территорий на окраинах «оптимальных районов» и культивацией перенесенных туда растений.
Широкий спектр факторов «неолитической революции», представленный К. Флэннери, дополнен Ж. Ковэном еще одним, связанным с резким ростом человеческих коллективов и усложнением их социальной структуры в период наивысшей продуктивности присваивающего хозяйства. Эти явления вызвали значительную напряженность внутри возросших коллективов, разрядка которой была возможна лишь при условии формирования новой хозяйственной системы. Последней и явилось земледелие, потребовавшее, в отличие от собирательства диких злаков, прежде всего коллективизма, а следовательно, и более высоких форм организации. «Земледелие, — заключает Ж. Ковэн, — в большой степени является формой адаптации человеческого общества к самому себе, нежели к его внешней среде»[70].
Таким образом, к комплексу природных, экономических, демографических, технологических факторов «неолитической революции», с такой полнотой воссозданному К. Флэннери, должен быть добавлен еще один фактор — социальный.
Одним из важнейших и принципиально новых моментов исследований К. Флэннери явилось обоснование им полицентризма «неолитической революции». К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов решительно присоединяются к этому выводу. Они подчеркивают: «…мы больше не можем признавать какое-либо одно место очагом возникновения производства пищи… Более того, не исключено, что вообще не существовало какой-то одной модели развития, приведшей к доместикации злаков в нескольких древнейших очагах». Это многообразие проявлялось в размерах и численности населения поселений, системе хозяйства и формах приспособления к окружающим условиям, в технических и технологических достижениях, степени развития межобщинных контактов, обмена и торговли, наконец, в социальной организации, различия которой обусловливались все более усиливавшейся общей неравномерностью развития (отметим, что именно с такой неравномерностью, коснувшейся даже человеческих коллективов смежных районов, связано появление достаточно сложных фортификационных сооружений Иерихона, Бейды, Магзалии и др.).
В целом приведенные положения полностью соответствуют теории очагового становления производящего хозяйства, основы которой были заложены тем же Н. И. Вавиловым. С особой интенсивностью «очаговая теория» развивается последние годы. Различные культурные общности отмечены уже для предшествующей началу земледелия фазы «первичной оседлости», относимой ныне к периоду от 10 000 до 8 200 г. до н. э.[71].
Наряду с хорошо известной натуфийской общностью Палестины авторы настоящей книги выделяют независимую общность типа Карим-Шахира в Загросе. Можно еще отметить и слои типа Мюрейбит-I на Евфрате и др. Следующая фаза ознаменована уже возникновением производящего хозяйства в ряде микроочагов на основе доместикации местных злаков. Ж. Ковэн относит эту фазу в основном к VIII тысячелетию до н. э., связывая ее с докерамическим неолитом А. В конце этой фазы и в начале периода докерамического неолита В (начало VII тысячелетия до н. э.) появляются первые свидетельства доместикации козы (Иерихон, Абу-Хурейра), а несколько позже — овцы.
К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов выделяют для этой фазы развития два основных района — Левант и Загрос. Значение обоих не подлежит сомнению, но число таких районов может быть увеличено, а выделение микроочагов конкретизировано. В. А. Шнирельман выделяет в пределах Передней Азии шесть микроочагов, отмечая специфический для каждого набор домести-цированных растений. Перечислим эти микроочаги. Четыре из них признаны первичными: восточносредиземноморский, охватывающий Палестину и Юго-Западную Сирию (для него характерны пшеница «эммер», двурядный ячмень и бобовые — чечевица и горох); северосирийский (пшеница-однозернянка, ячмень, бобовые); юго-восточноанатолийский (пшеница «эммер» и однозернянка, бобовые); загросский (пшеница однозернянка и «эммер», двурядный ячмень, бобовых мало); южноанатолийский, возможно носивший вторичный характер: наряду с местными видами (пшеница-однозернянка, ячмень, чечевица, позднее горох, чина, тут, наконец, культурная разновидность ржи) здесь отмечены и интродуцированные (пшеница «эммер»); закавказский — несколько позже прочих (конец VII–VI тысячелетие до н. э.) — отмечен комплексом разнообразных пшениц, часть которого может быть связана с южными импульсами; два вида проса, которые встречены только здесь[72].
Что касается Северной Месопотамии, там, помимо северосирийского и загросского, фиксируется еще один микроочаг — промежуточный и связующий их. Он расположен на границе предгорий Синджара и долины того же наименования и документирован исследованным советской экспедицией замечательным noceлением докерамического неолита Телль-Магэалия (VII тысячелетие до н. э.). Коллекция злаков из него включает ячмень, пшеницу-однозернянку, карликовую пшеницу[73]. Там же найдены и древнейшие для Месопотамии свидетельства металлообработки.
Столь же специфичны для конкретных районов и свидетельства приручения и доместикации животных. В Сирии и Палестине этот процесс начался позже освоения земледелия, в Загросе — одновременно с ним. В южной части этого ареала преобладала доместикация коз, в северной — овец. Различались и формы скотоводства. В районах раннеземледельческих поселений с достаточным для них количеством осадков скотоводство носило придомный характер, а хозяйство становилось земледельческо-скотоводческим. Примерами его, помимо уже названных Иерихона и Абу-Хурейры, могут служить Бейда в Иордании, Эль-Хиям и Мунхата в Палестине, Телль-Магзалия в Синджарской долине, Али-Кош в Дех-Луранской долине и др.
68
69
Flannery К. V. The Ecology of Early Food Production in Mesopotamia. — Science. Vol. 147. N. Y., 1965;
72
73