Не менее важны показатели генетической связи этой культуры с последующей хассунской культурой, в формировании которой культура Телль-Сотто и Умм-Дабагии сыграла роль основного компонента. Тем самым она послужила связующим звеном между финальными памятниками «неолитической революции» и развитыми земледельческо-скотоводческими культурами равнинной Месопотамии.
Переходя к последним, авторы книги прежде всего упоминают «класспческое трио» культур Хассуны, Халафа и Самарры, охватывающих период в одно тысячелетие». Определение это требует известной корректировки. «Трио» следует понимать здесь в большей мере как последовательность, чем как сосуществование. Попытки обосновать последнее для хассунской и халафской культур[82] не могут быть признаны убедительными: им противоречат прямые стратиграфические показатели[83]. Можно говорить о частичном сосуществовании этих культур с самаррской, но взаимодействие последней фиксируется лишь с хассунской, но не с халафской. В целом эти культуры знаменуют этапы развития земледельческо-скотоводческих культур, охватывающих все большие пространства Междуречья, — фактически всю северную и среднюю ее части, почти до широты Багдада. В VI тысячелетии до н. э. хассунские памятники распространились в северной части этого ареала (по Большому Забу и к северу от него, в районе Мосула и в Синджарской долине), самаррской — южнее, вплоть до реки Диялы и Среднего Евфрата. Культуры эти несомненно родственны; К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов справедливо именуют их «преемницами культуры Умм-Дабагии». Земледельческое хозяйство их отмечено рядом прогрессивных сдвигов, прежде всего начатками ирригации[84], что и обусловило резкое расширение ареала (отметим, что в это время земледелие распространяется вплоть до Южной Месопотамии), не менее резкий рост продуктивности земледелия, появление, наряду с малыми, крупных поселений — т. е. возникновение их иерархии.
Следующим этапом на этом пути стала халафская культура, генетически не связанная с двумя предшествующими и являвшаяся одной из наиболее ярких культур древнейшей истории Месопотамии вообще. Появившись в конце VI тысячелетия до н. э., носители этой культуры сменили хассунские общины по всему ареалу, самаррские же оттеснили к югу. К сожалению, в настоящей книге этот замечательный феномен представлен чрезмерно лаконично и недостаточно выразительно. Поэтому коснемся его более подробно.
Истоки халафской культуры и механика ее формирования до сего времени остаются вопросами остро дискуссионными. К. Ламберг-Карловски и Дж. Саблов допускают здесь возможность как западных — южноанатолийских (поздний этап Чатал-Хююка), так и северомесопотамских (Умм-Дабагия) импульсов. Однако, учитывая хронологический разрыв между этими культурами и Халафом, нам представляется более реальным предполагать формирование его в культурном контексте специфической контактной области, в которой взаимодействовали традиции двух основных культурных зон Ближнего Востока: западной, охватывавшей Левант и юг Анатолии, и восточной, распространившейся на Северную Месопотамию, включая Северосирийский регион[85]. В пределах этих зон и следует искать компоненты халафской культуры, а в их взаимодействии — механику ее формирования. Развитие же ее с наибольшей последовательностью прослеживается в бассейне Хабура и в Синджарской долине. К западу от Евфрата — в Амуке и Киликии — халафская керамика вклинивается в местный контекст лощеной неорнаментированной керамики, а в более восточных районах Месопотамии — в контекст самаррской культуры. Соответственно, в Северо-Западном Ираке и Северо-Восточной Сирии с наибольшей четкостью представлены комплекс халафской культуры и связанные с ней инновации.
Прежде всего укажем здесь на смену прямоугольных домов Хассуны и Самарры круглоплановыми «голосами». Авторы книги считают их специализированной формой, связанной либо со складскими, либо с погребальными функциями. С этим согласить-? ся нельзя. Раскопки советской экспедиции на халафских поселениях Ярым-тепе II и III показали, что основная масса «голосов» имела жилой характер (традиция подобной конструкции ЖиЛмщ и Северной Сирии Дожила До наших дней). Вместе с тем открыты и «толосы» безусловно хозяйственного, в том числе и складского назначения. «Толосы» с четкими индикаторами культового характера пока неизвестны, хотя такая возможность совсем не исключена. В целом же «толосы» связаны с традицией, распространенной в различные периоды неолита и энеолита от Палестины до Южного Кавказа[86].
Второй инновацией, связанной с халафской культурой, явилась поразительная по качеству и художественному уровню керамика. Она многообразна по формам и прежде всего по орнаментации. Монохромная и полихромная роспись ее беспредельна по числу вариантов: только геометрических композиций встречено свыше 450, но помимо них есть и изображения людей, животных, птиц, рыб, змей, а также целые охотничьи сцены. Превосходны фигурные — антропоморфные и зооморфные сосуды, безусловно несущие определенную семантическую нагрузку.
Нельзя согласиться с утверждением авторов относительно скудности данных об экономике халафских общин. Их развитое земледельческо-скотоводческое хозяйство документируется ныне большим палеоботаническим и остеологическим материалом[87]. Распространение культуры вплоть до Самарры и Шога-Мами свидетельствует о создании ирригационных систем. Ныне предполагается сосуществование и взаимодействие внутри халафского общества как оседлых, в основном земледельческих, так и кочевых охотничье-скотоводческих групп[88]. Первые оставили долговременные поселения, вторые — сезонные лагеря, вместе они составляли достаточно сложную хозяйственную систему. Наличие общинного ремесла и развитой производственной специализации доказывается и подчеркнутым уже совершенством керамики, и находками больших и сложных керамических печей Ярым-тепе II и «дома художника» Арпачии, а также наличием на поселениях как медных изделий, так и кусков медной руды. Особо значительны свидетельства широких торговых связей: халафская керамика распространяется на запад до Рас-Памры и на восток до Южного Кавказа, на самих же халафских поселениях, помимо традиционно «импортного» обсидиана, встречены столь же безусловно «ввозные» медь, бирюза, морские раковины и др.
Иерархия поселений, сложная хозяйственная система, развитая торговля — весьма важные вехи на пути к цивилизации. Усложнение общественной структуры документируется и наличием внутриединых общин различных форм погребального обряда, а также появлением общественных здании, скорее всего культового характера (Ярым-тепе II). Последнее явление находится в прямом соответствии с появлением древнейших храмов первого этапа убейдской культуры на юге Месопотамии, в Эреду. Все это делает вероятным заключение авторов книги о переходе в халафский период от эгалитарной организации общества к племенной, с подчинением единому лидеру (chiefdom) и общим усложнением политико-социальной структуры.
Наивысшую ступень этого процесса, подводящую уже к грани первой цивилизации Месопотамии, знаменует убейдская культура, впервые охватившая практически все Двуречье. Подчеркивая формирование этой культуры в крайне суровых условиях юга (резко контрастный климат, недостаточность осадков, скудность природных ресурсов), авторы данной книги считают, что оно может служить иллюстрацией к выдвинутой А. Тойнби теории «вызова и ответа». «Находясь в условиях враждебного природного окружения, — пишут авторы, — люди вынуждены принимать вызов, брошенный их существованию. Если энергия, затраченная на преодоление вызова, превышает силу этого вызова, результатом является прогресс в развитии социальных институтов».
Это действительно можно рассматривать как один из стимулирующих развитие факторов. Но в свете имеющихся ныне археологических и палеогеографических свидетельств нельзя согласиться ни с тезисом о длительной незаселенности Южной Месопотамии, ни с полным отрицанием связи рассмотренных выше культур северного и среднего ее регионов с процессом формирования «протошумерской» убейдской культуры. Действительно, последний с наибольшей выразительностью представлен уникальной последовательностью слоев Эреду, города-символа начала шумерской истории, шумерской культуры, шумерского самосознания[89]. Девятнадцать слоев его, ступень за ступенью, отражают развитие «нуклеарной» области убейдской, а позже и шумерской культуры, начиная с VI тысячелетия до н. э., т. е. с периода, когда севернее развивались такие древние культуры, как Хассуна и Самарра. Но именно последние имели, как цы видели, глубокие корни производящей экономики и обусловили распространение на юг земледелия, явившегося экономической основой возникновения древнейших поселений Эреду. Эти поселения (слои XIX–XV) дают начало тому процессу, который приводит к формированию классического Убейда. Материалы их объединяют в культуру Эреду» или «Убейд-I». И уже на этой, а особенно на следующей ступени (слои XIV–XII — «культура Хаджи-Мухаммад» или «Убейд-II») можно говорить о достаточно широком ареале раннего Убейда — вплоть до Ниппура, Киша и Средней Месопотамии[90], где исследователями закономерно подчеркиваются связи его с самаррской культурой при возможности решающих влияний последней[91]. Это касается прежде всего орнаментальных схем керамики, но сходные направления развития могут быть отмечены и в архитектуре[92]. Что же касается дальнейшего распространения Убейда и формирования специфического северного его варианта, то здесь справедливо подчеркивается основная роль аккультурации — взаимодействия и взаимообогащения халафской и убейдской культур[93].
83
84
85
88
89
90
93