— К снастям, други, к снастям!.. Что полтинники-то на меня выкатили?! Ух, коровы косые! Крепче кливер! Рочй шкот!.. Ух, карасином бы вас облить да сжечь! Ух, вы-ы!!!
Среди зуйков бывали тоже продувные ребята, во всяких положениях выгоду себе находили. Таков бывал Владимирко Вельских. Он плавал у старого Сувора Окладникова на гальоте.
В непогодушку, когда старик океан в тысячу труб трубит и кипит валами, Владимирко непременно подвернется разъяренному Сувору под руку. Ясно, хорошую затрещину и заработает. Кончится шторм — юнга Вельских ходит с подвязанной щекой. Сувор к нему:
— Ты что, Владимирко?
— Что... Глаз-то худо заоткрывался...
— Ну?.. Сгоряча-то, вишь, не разберешь... По шее бы надо.
— Себя бы бил по шее-то!
— Любя ведь, леший...
— Любя... Теперь как на берег сойду! Ни погулять, ни девкам показаться. Ни котора на меня не обзадорится.
— На экого винограда чтобы не обзарилась! Да ты первый парень по деревне.
— Первый парень... А где наряды-то? Ты много ли нашил?
— Ужо, не ругай, подарю тебе манишку норвецку голубу.
Этот Окладников «хороший» был, а случалось на бедовых налетать. В шапке зуек в каюту не зайди. Со старшим первый речь не заводи. Жди, когда заговорят. Самодуры бывали среди поморов-судовладельцев.
Вовсе загоняют мальчугана. В свободный часок взгрустнется ему, он и запоет печальную долгую песню:
По Мурману богато становищами — фиордами. В каждой такой бухте есть поморский стан, летний поселок, где промышленники, прибежавшие на кораблях и пароходах с разных концов Архангельской губернии, ночевали и отдыхали. Взрослое население дни проводит в океане, добывая рыбу, зуйки в океан выходят редко, их работа на берегу. Надо хлеб испечь, кашу сварить и уху, да и квас чтобы был. Вот идет у бедных ребят стряпня, рукава стряхня. Замараются, припотеют, а все с песнями:
Хлебы зуй катает — поет:
Всего хуже ребятам хлебы печь. Знаменитый капитан, архангельский помор Владимир Иванович Воронин рассказывал: будучи зуйком, пришлось ему ставить хлебы в море на шкуне. Квашню, емкостью в несколько ведер, взгромоздил на полку, а завязал худо. Ночью пала непогода, шкуну закачало, ржаной опарой и начало устилать спящих промышленников, накатало и в их сапоги.
В другой раз у Володи Воронина хлебы вышли как утюги, хоть ножи о них точи. Володя испугался, что дядя, хозяин шкуны, забранит, и потихоньку упла-вил ковриги в море. А дядя и наехал на хлебы-то. Плывут ковриги рядышком, и чайки летят, поклевывают. Так грех и открылся.
В мурманских станах живут временно, одни мужчины. За чистотой должны следить зуйки. В праздник, бывало, стряпают из белой муки, а выйдет вроде ржаного. Лапы у поварят в саже. А всё с песнями. Один поет:
Другой припевает:
Ну, частенько ругаются, обижаются тоже, что работы много:
Помню, в море дело было, на корабле. Капитан достался ребятам строжающий. Чуть не угодят — и... гроза. В наказанье на берег не отпустит. Каково мальчишкам взаперти сидеть, когда старшие гуляют! Зато как приведут этого капитана с берега мертвецки пьяного да повалят спать, ребята тихонечко танцуют около и припевают:
В глаза-то ведь не посмеют сказать ничего, хоть так, бедные, душу отведут.
Приход шнёк и ёл в становище возвещают своим криком чайки. Зуйки это слышат и торопятся, ног под собой не чуют. Как старшие с делами покончат, зуйки кричат с порога поварни:
— Кормщики с рядовыми, пожалуйте хлеба есть! Надо вежливо звать. Летает этакий чумазый кок по становищу, ищет своих, рвется в куски, горячится, что обед остынет, а кричит честно:
— Господа промышленники наши, милости просим обедать!