Впрочем, это никак не мешало тому, что общество в целом энергично сопротивлялось новому и непривычному и что идеологи общества как могли объясняли причины этого неприятия. Более того, идеология и этика как важная ее составная часть были во многом единодушны в оценке новой, будоражащей всех проблемы. Этические установки конфуцианства, моизма, даосизма и тем более легизма были во многом несовместимы. Совершенно по-разному относились представители всех этих школ древнекитайской мысли к человеку, его роли и месту в жизни, его социальным правам и обязанностям. Но если оставить в стороне даосов с их экстравагантными суждениями о государстве и цивилизации, с их призывами уйти от мира в аскезу или даже в небытие, то все остальные древнекитайские мыслители достаточно единодушно противопоставили безудержному развитию и тем более не ограничиваемому ничем расцвету частной собственности и рынка сильное государство с его веками наработанными эффективными рычагами строгого контроля над экономикой страны и социальной жизнью подданных.
Новые принципы социально-экономического бытия, к которым логично вела приватизация и которые в силу этого были неотвратимы, большинство в Китае воспринимало по меньшей мере со сдержанным неудовлетворением, чаще — с активным неприятием. Перед нами парадокс, с которым не раз встречалось человечество. Объективные процессы — при всей крайней замедленности темпов их развития — опережают определенные традицией нормы и формы восприятия. А если принять во внимание, что Конфуцием (да и еще до него) были расставлены в идеологии акценты, целеустремленно обращенные назад, к умело воспетому золотому веку прошлого, к мудрости великих древних правителей, то не приходится удивляться тому, сколь неприязненно воспринимала нормативная традиция происходившие в обществе серьезные социально-экономические сдвиги.
Общество и нормативная традиция не желали того, что происходит. Они противились этому изо всех сил, воспевая совершенно иные идеалы (гармоничное общество, упорядоченное сильное государство, управляющие людьми достойные и добродетельные высокоморальные цзюнь-цзы). Но они не были в состоянии остановить уже шедший и по инерции набиравший темпы процесс. Это как раз тот очень частый в истории и практически хрестоматийный случай, когда субъективные устремления тех, кто пытается определить направление движения общества, резко искажаются привходящими объективными обстоятельствами, так что результат оказывается неожиданным едва ли не для всех.
Итак, нормативная этика, возглавлявшаяся школой Конфуция, уже на рубеже VI–V вв. до н. э. попыталась поставить барьер развитию частной собственности и рынка, стремясь в идеале противопоставить им сильное государство и мощную бюрократическую машину, которые были бы в состоянии разумно и без серьезных конфликтов руководить обществом вполне удовлетворенных жизнью подданных. Собственно, именно в этом направлении и шло последующее развитие Китая вплоть до создания империи. И хотя в царствах чжоуского Китая периода Чуньцю реализовывались несколько отличавшиеся друг от друга модели эволюции, разница между этими моделями, во многом зависевшая от степени развития в них феодальных связей и норм аристократической традиции, не была решающей. В конечном счете все эти модели, при всех их различиях и особенностях, вели к одной конечной цели, о которой только что было сказано.
Резюмируя, следует заметить, что нормативно-этический аспект (а если точнее — то вся древнекитайская идеология, весь мощный поток древнекитайской мысли, начиная с Конфуция) внес серьезные коррективы в объективный процесс социально-экономической трансформации. Именно усилиями идеологов была в конечном счете — нередко в результате умелых реформ — создана фундаментальная база для империи, в рамках которой частный собственник и рынок заняли свое хотя и жизненно необходимое, но в общем-то достаточно скромное место.
Трансформация в сфере экономики
Процесс развития частной собственности, рыночных связей, товарно-денежных отношений и накопления не связанного с властью богатства реализовывался в чжоуском Китае на фоне заметного экономического роста. Рост, о котором идет речь, был в конце периода Чуньцю еще столь же мало заметен, как и трансформация общества во всех остальных направлениях. Но он тем не менее ощущался, и особенно в сфере демографии. Население Поднебесной за два с половиной века периода Чуньцю заметно увеличилось и продолжало расти. Правда, прямых данных на этот счет нет. Но зато есть косвенные.
Прежде всего, в текстах второй половины периода уже достаточно часто упоминается о большом количестве поселений-и. Сам по себе этот термин, хорошо известный с шанского времени и использовавшийся для обозначения понятий «поселение», «город», иногда даже «владение», в текстах встречается буквально на каждом шагу (в одном только «Цзо-чжуань» около сотни раз [189, с. 379]). Но из сообщения «Цзо-чжуань» от 27-го года Сян-гуна явствует, что в середине VI в. до н. э. такого рода поселения в сравнительно небольшом царстве Вэй жаловались уже многими десятками, причем считалось, что сановни-ку-цину полагалось иметь их около сотни [212, т. V, с. 531 и 535]. Чуть позже, в 537 г. до н. э., в Лу одному из аристократов клана Цзи за удачный план в борьбе с кланом Шу было предложено в качестве награды 30 и, принадлежавших прежде Шу [114, 5-й год Чжао-гуна; 212, т. V, с. 600 и 604]. А в надписи на бронзе, повествующей о событиях в Ци в том же VI в. до н. э., говорится о 299 и [84, т. 8, с. 210].
Из всех этих данных видно, что число поселений-и в VI в. до н. э. и особенно в конце его было в царствах Чжунго довольно значительным. Десятки их переходили из рук в руки в ходе междоусобных схваток уделов-кланов в сравнительно небольшом Лy, сотни дарились единовременным пожалованием в Ци. Можно предположить, что в среднем по размеру царстве такие поселения-и исчислялись тысячами, а в крупном — многими тысячами. Скорее всего, эти поселения являли собой деревни примерно в 100 дворов. Этот размер считался средним, стандартным, хотя в наших источниках столь привычная для более поздних текстов цифра встречается довольно редко.
В эпизоде из «Цзо-чжуань» от 574 г. до н. э. зафиксировано, что один из потомков циского Бао Шу-я, Бао Го, прибыв в Jly, стал должностным лицом в луском клане Ши, весьма второстепенном по значению [114, 17-й год Чэн-гуна; 212, т. V, с. 401 и 404]. Плата за службу выражалась во владении поселением-и в 100 дворов, т. е. в кормлении за счет налогов с этого поселения. Скорее всего, цифра 100 условна. Видимо, условно и упоминание о ста деревенских дворах в песне «Шицзина» «Лян сы» (№ 291) [74, с. 439–440]. Но при всей ее условности эта цифра все же отражает средний размер поселения-и (о городских поселениях с их более многочисленным населением речь не идет). Что касается размеров крестьянского двора, то семья, скорее всего, состояла из 5-10 человек (несколько позже цифра 5 стала считаться средней для семьи земледельца).
Разумеется, размеры семьи (двора) и число дворов в общинном поселении никогда не были одинаковыми, но мы тем не менее вправе оперировать цифрой в 500-1000 человек для поселения-и (если предположить, что в число таких поселений-и без особых оговорок включались небольшие города, где население было более многочисленным, то средняя цифра окажется, видимо, ближе к 1000) и исходить из того, что владение сотней поселений-и — и тем более несколькими сотнями их — предполагает, что сановники царств имели в VI в. до н. э. многие десятки, а то и сотни тысяч подданных.
Естественно, что для такого количества людей пахотной земли не всегда хватало. Вообще-то эту землю обычно стремились равномерно распределить по дворам. Об этом упоминалось в проекте реформ Гуань Чжуна. Существуют и иные упоминания. В «Го юе», например, есть обращение от имени юэского Гоу Цзяня к своим дафу с требованием распределять пахотные земли справедливо и равномерно [85, с. 226; 29, с. 287]. Но как известно, всегда существуют пределы возможного расширения пахотных угодий. Так что рано или поздно наступал момент, когда земли начинало не хватать. Лишние люди должны были перемещаться на новые места и осваивать новые земли.