5. Первый триумвират.
Если начало 62 г. было ознаменовано таким событием, как окончательное подавление заговора Катилины, т. е. разгромом повстанческой армии под Писторией (январь 62 г.), то в конце того же самого года, в декабре, произошло другое немаловажное событие — возвращение Помпея с его армией после победоносного Восточного похода.
Этого возвращения ожидали с самыми различными чувствами, но с одинаковым напряжением. Почти никто в Риме не сомневался, что Помпей, опираясь на преданную ему армию, произведет государственный переворот и по образцу своего бывшего покровителя Суллы захватит единоличную власть. Сенатские круги были, конечно, настроены самым решительным образом против и готовились к борьбе. Зато сторонники Помпея, такие, например, как его открытый агент Метелл Непот, народный трибун 62 г., или Гай Юлий Цезарь, вступивший в начале года в обязанности претора, всячески пытались расчистить Помпею дорогу, подготавливая и формируя соответствующим образом общественное мнение.
Однако все произошло совсем не так, как того ожидали. Помпей сумел удивить не только своих сторонников, но и своих врагов: высадившись в декабре 62 г. с войском в Брундизии, он, даже не ожидая какого–либо решения сената или комиций по поводу возвращения с победоносной войны, распустил армию и в самом строгом соответствии с существовавшим обычаем в качестве рядового гражданина направился к Риму, чтобы за городской чертой ожидать разрешения на триумф. Такого законопослушания в Риме не видывали уже давно, пожалуй, со времени господства «обычаев и нравов предков» (mores maiorum), времени, которое сами римляне уже считали полулегендарным.
Тем не менее подобные действия Помпея не только не вплели новых лавров в его венок и не приумножили его славы в глазах современников, но и в значительной степени «испортили» его репутацию в глазах новейших историков. Так, Моммзен со свойственной ему яркостью и безапелляционностью характеристик писал: «Если может считаться счастьем получить корону без труда, то ни одному смертному счастье не улыбалось так, как Помпею, но человеку, лишенному мужества, не поможет и милость богов». Или в другом месте: «Но, когда нужно было сделать решительный шаг, ему опять изменило мужество». Для Моммзена — на фоне гениального Цезаря Помпей — всего лишь человек более, чем посредственный, человек, пытающийся одновременно быть и честным республиканцем, и властелином Рима, с неясными целями, бесхарактерный, уступчивый, нерешительный, у которого были «все качества, чтобы завладеть короной, кроме самого главного, — царственной смелости». Моммзен подчеркивает также его беспринципное отношение к политическим группировкам, его мелкие, эгоистические интересы, его стремление и вместе с тем боязнь сойти с почвы законности. Это «человек совершенно заурядный во всем, кроме своих притязаний».
Другой историк древности, Эд. Мейер, в своей известной работе «Монархия Цезаря и принципат Помпея» старается подойти к Помпею более объективно. Он специально приводит тираду Моммзена о короне и о дарах богов, с тем чтобы ее оспорить. Он считает, что Моммзен в данном случае исходит из неправильной предпосылки, ибо Помпей вовсе и не стремился к короне, наоборот, если бы она ему была предложена, он отверг бы ее с непритворным возмущением.
Свою общую характеристику личности Помпея Эд. Мейер начинает со слов о том, что справедливая оценка побежденного — одна из труднейших задач, которая может быть поставлена перед историком. Характеристику Помпея, данную Моммзеном, он считает блестящей, но не соответствующей действительности. Правда, отмечая такие недостатки Помпея, как его ограниченность, перебежки от одной «партии» к другой, показную преданность законам и т. п., он по существу солидаризуется с Моммзеном, но подчеркивает, что последний глубоко неправ, отказывая Помпею в военных дарованиях, а в особенности извращая его политические цели. В этой связи Моммзен вообще неправильно и даже извращенно оценивает политическую обстановку в Риме в последние десятилетия существования республики.
Эд. Мейер утверждает, что политические взгляды и цели Помпея на всем протяжении его деятельности совершенно ясны и недвусмысленны. Мысль о ниспровержении республики и о том, чтобы самому занять положение монарха, была Помпею совершенно чужда. Он дважды (в 70 и 62 гг.) удержался от искушения возглавить преданную ему армию с целью захвата единоличной власти. Поэтому и война между Цезарем и Помпеем не была вовсе, как это обычно трактуют, борьбой между двумя претендентами на престол, но скорее «состязанием» трех возможных типов государственного устройства: старой сенатской республики (так называемая демократия была окончательно подавлена и не играла ныне никакой политической роли), абсолютной монархии Цезаря и, наконец, той политической формы, выразителем которой и был Помпей, т. е. «принципата». И затем Эд. Мейер развивает свой взгляд на принципат Помпея, который якобы предвосхищал в принципе политический строй, установленный Августом.
Казалось бы, представление о Помпее как о некоем «родоначальнике» нового государственного и политического устройства предполагает признание за ним качеств выдающегося деятеля. Однако Эд. Мейер отказывает ему в подобном признании. Творческая мысль и высокие цели были, по его мнению, Помпею недоступны. В этом смысле его безусловно превосходил Цезарь.
С нашей точки зрения, обе характеристики страдают общим недостатком. В них вольно (как у Моммзена) или невольно (как у Эд. Мейера) Помпей сопоставляется с Цезарем или — в более широком смысле — некий образец посредственности, заурядности с представлением о гении. Причем — и это, пожалуй, самое любопытное — представление о гениальном политическом деятеле целиком оказывается обусловленным для обоих историков уверенностью, что гениален тот — и именно тот! — кто имеет мужество, «царственную смелость» стремиться к захвату единоличной власти. Какой же это выдающийся политический деятель, если в нем нет достаточной примеси политического авантюризма!
Помпей как раз и отличался отсутствием этого качества. Если отвлечься от пресловутого противопоставления «гений» и «посредственность», то его облик вырисовывается для нас примерно в следующем виде. Это был крупный римский вельможа, в меру образованный и просвещенный (его последняя фраза, обращенная к жене и сыну за несколько минут до трагической гибели, была не чем иным, как цитатой из Софокла) и, видимо, с ранних лет воспитанный в духе староримского, аристократического уважения к законам и обычаям. Отсюда — безусловная лояльность, выполнение всего, что должно и как должно. Он действительно дважды — во время войны с пиратами и во время последней войны с Митридатом — пользовался «неограниченным империем» (imperium infinitum), т. е. таким объемом и полнотой власти, каких не имел до него ни один римский полководец, но оба раза это было сделано «законно», в соответствии со всеми требованиями неписаной римской конституции. Он также дважды — в 70 и 62 гг. — распускал свои войска вопреки всем ожиданиям (во всяком случае, в 62 г.), что опять–таки диктовалось обычаем и традицией. Наконец, он еще раз на протяжении своей политической карьеры получил фактически неограниченную власть, когда был в 52 г. избран консулом «без коллеги» (sine collega). Но и на сей раз, хотя самая магистратура была неслыханной и, вообще говоря, противоречащей римской конституции, его избрание было обставлено вполне «законно».
Таким образом, сам Помпей по своей собственной инициативе ни разу не нарушил ни законов, ни традиции. Конечно, ему порой приходилось искать «окольных путей», но он никогда не действовал «антиконституционно», что с удивлением отмечалось еще самими древними. Очевидно, подобная «гипертрофированная» лояльность не может быть признана ни чертой гениальности, ни привилегией посредственности. Она характеризует только самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: «Он… охотно поставил бы себя вне закона, если бы только это можно было сделать, не покидая законной почвы». Вместе с тем Моммзен, конечно, вовсе неправ, рисуя Помпея деятелем и человеком более чем посредственным, бесхарактерным, к тому же лишенным мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне, когда она — по мнению того же Моммзена, отнюдь не самого Помпея! — лежала от него так близко.
Но, с другой стороны, едва ли более прав и Эд. Мейер, считающий, что Помпей отказался бы — да еще без всякого притворства — от царской короны в том гипотетическом случае, если б она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой неправдоподобной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания думать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после законов Габиния (о борьбе с пиратами) и Манилия (о войне с Митридатом) или после предложения Бибула об избрании его консулом sine collega?