Однако, моя жизнь была не такой радужной. После смерти императора Клавдия, началось правление Агриппины, матери Нерона. Она не очень любила моего отца, Веспасиана. Было много мотивов, однако основным, я полагаю, была поддержка Британника – сына Клавдия – как претендента в императоры. Забавно, но через некоторое время отношение матери и сына ухудшилось, и тогда она начала поддерживать уже Британника, требуя возвращения власти законному наследнику. Но её сын нашёл выход – отравил Британника на пиру. Мы с Британником были близкими друзьями, и я решил испить из той же чаши, дабы пойти за ним в загробный мир, но я выжил. Боги даровали мне жизнь, дабы я смог увидеть истинный Рим. После изгнания, мы с отцом долгое время жили в нищете, где я и увидел истинные проблемы народа. Я понял, что должен изменить Рим, сделать его лучше, благороднее, миролюбивее. Я должен был помогать людям, и этим принципом я руководствовался всю жизнь.
Изгнание нас не сломило, после смерти Агриппины, мы с отцом возобновили военную карьеру, а после и политическую. Я никогда не скрывал что выступления в суде: «больше для доброй славы, чем для практики». Это было не важно, народ меня любил. И ничто сильнее не могло показать моё доброе сердце, как разрушение Иерусалима для подавления мятежа. Я с теплотой вспоминаю наши похождения с отцом. Никогда не смогу забыть, как мы вместе разрушили Иерусалимский храм, но зато оставили Стену Плача – не за что, иудеи.
После разрушение Иерусалима я получил титул «милосердный», каким я и являлся. Дабы укрепить любовь народа я устроил масштабный пир и вновь открыл Колизей – вот уж где было много милосердия. За это мой титул сменили на более звучный и высокопарный: «Любовь и утешение человеческого рода».
Я был префектом у отца, и бытовало мнение, что он поставил меня на эту должность, дабы я расправлялся с его врагами марая руки, а отец оставался «милосердным императором». Но это не так; а даже если так – у него ничего не вышло. Многие называли моего отца «вторым Нероном»- наверное, из-за связи с евнухом. Но вот чего я никогда не мог понять: Иерусалим мы брали вместе, однако я запомнился людям как милосердный император, а отец - как второй Нерон. Неужели всё, что нас различало – открытие Колизея и пир?
Нет, глупости. Я вернул этим людям веру в светлое будущее, скрасил их будни, моё величие и благородство не знает границ. Однако я любил отца, он умудрился передать мне власть по наследству, что было довольно необычно для тех лет. За это я и обожествил его после смерти. Не может же быть отец лучшего правителя мира простым смертным. Придя к власти, я делал всё, чтобы во мне не видели третьего Нерона: наказывал доносчиков, убирал шпионов, уменьшал налоги, проводил стодневные увеселительные мероприятия, даже миловал сенаторов, уличённых в сговоре. Разрешил завещания солдатам и освободил их от налогов на землю. Всё это принесло плоды, и я стал «идеальным правителем».
Забавно, я так старался отличаться от Нерона, но у нас была одна общая черта – мы оба не понимали как работает экономика. За два года правления я умудрился почти обанкротить Рим.
Но в этом не было моей вины, деньги не шли только на развлечения. После трёхдневного пожара в Риме я отстроил его со словами: «Все убытки — мои!»
Так же, я помогал людям, оставшимся без крова после извержения Везувия. Правда для этого я использовал безнаследное имущество погибших, но, думаю, им оно уже не понадобится.
Некоторые упрекали меня: дескать, всё что я делал было не ради людей, а ради мое тщеславия. Но мнение глупцов и завистников меня не волновало, хотя бы, потому что, его не было слышно за восторженными криками плебеев. А большинство не может ошибаться. А даже если так - кому от этого плохо? Казну уже и без меня наполнят…
Вспомнив всю свою жизнь, лёжа на кровати и умирая от лихорадки, я произнёс что: «лишаюсь жизни безвинно: мне не в чем упрекнуть себя, кроме, разве, одного поступка».
Готов поспорить они веками будут ломать голову над тем, о чём же я сожалею. Многие будут думать, что меня отравил брат, и я сожалею, что не убил его. Кто-то будет думать об Иерусалиме, пожаре или извержении Везувия. Но правда в том, что сожалею я лишь об одном – что не услышу фразы: «смерть поразила своим ударом не столько Тита, сколько всё человечество».