Каллимах со смехом слушал о разных чудных недоразумениях, происходивших на этой почве, о том, напр., как один обладатель книги до того перепугался, когда ее у него потребовали, что упал на колени, рыдая, предлагал взять и партию сандалий, привезенную им для продажи, только не предавать его смертной казни.
В этот момент в дверях показались другие поэты, молодой еще Аполлоний, уроженец о. Родоса, и его приятели. Это и были литературные противники Каллимаха, считавшие, что он учит идти ложным путем. Аполлоний и его друзья сухо поздоровались с Каллимахом и хмурые, как заговорщики, разместились на мягкой скамье, тянувшейся вдоль стен. Вынули из-под плащей свитки папируса и принялись шепотом что-то обсуждать, готовясь к великому спору.
Наконец, когда все уже были в сборе, запыхавшись, обтирая концом плаща вспотевший лоб, вбежал маленький, довольно полный, но подвижной, как ртуть, Феокрит. Все взоры обратились к этой знаменитости. Многие видели его впервые и, как всегда бывает, представляли себе его совсем не таким, каким он оказался.
Каллимах пошел к нему навстречу и, взяв за руку, вывел на середину залы и пригласил присутствовавших порадоваться вступлению в их среду нового товарища, уже прославленного по всем концам греческого мира, поэта. Каллимах ценил Феокрита и хлопотал при дворе Птолемея о приглашении его в Александрию. Их обступили, и Феокрит уже громко смеялся, простодушно рассказывая, что он только что закончил новую «вещицу» – идиллию, нарочно для данного собрания.
По знаку председательствовавшего Каллимаха все разместились на скамьях, и заседание началось. Его открыл сам председатель обширной речью. В ней он напомнил о несогласиях, которые проникли в дружную прежде семью александрийских писателей и знатоков языка. Он горячо говорил о том, что у всех у них, греков по рождению и образованию, одна великая задача – возрождение греческой поэзии. Свободной, старой Греции не стало, но тем дороже, ценнее все греческое для греческого сердца. Поэт должен уходить вдохновением в греческое прошлое, в мир мифов с его высокими доблестями, сильными страстями, простыми, неиспорченными нравами. Он должен вдумчиво изучать эти мифы и старинные легенды, как они нашли себе выражение в созданиях прежних великих поэтов. Каков же дальнейший путь его творчества? Пересказывать своими словами, перепевать старое – дело безнадежное; превзойти, затмить, напр., Гомера – невозможно. Не благоразумнее ли на старом материале пытаться создать нечто новое, отказаться от писания крупных героических поэм в духе «Илиады» и «Одиссеи» и сосредоточиться на небольших сценках, рассказах, оживляя мифологические темы чертами, взятыми из простой народной жизни, где еще сохранилась старинная, здоровая естественность жизни.
Пока говорил медленно, как будто сам вслушиваясь в свои фразы, Каллимах, Феокрит еле мог усидеть на месте: он вскакивал, всплескивал руками, кивал головой, выражая свое полное согласие с говорившим; видно было, что слова знаменитого поэта приводили его в восторг. Каллимах кончил и опустился на скамью. Наступило молчание. Ждали, кто заговорит из противников Каллимаха.
К столу, с толстым свитком в руке вышел черноволосый Аполлоний. Он был бледен и, видимо, сильно волновался. Срывающимся голосом произнес он первые слова, в которых заявил, что по-прежнему не может признать пути, предлагаемого Каллимахом, правильным: то, чему учит Каллимах, ведет поэзию к измельчанию и гибели. Потом Аполлоний оправился, и речь его полилась бурным, клокочущим потоком. Он уже не щадил своего противника, подвергая суровому разбору произведения Каллимаха. Он признавал в самом прославленном из них, «Кидиппе», изумительную ученость, знание старинных мифов, мастерской язык, но доказывал, что такие холодные, придуманные вещи никого растрогать не могут: они забываются, как только они прочтены. И в эту сторону, к «пустякам», Каллимах приглашает идти поэзию, такими «идиллиями» (т.е. «штучками») думает он победить и превзойти самого Гомера! Аполлоний, наоборот, глубоко убежден, что «Илиада» и «Одиссея» стоят и должны стоять, как путеводные звезды, как великие маяки, к совершенству которых только и следует стремиться. И тот, кто отвергает эти величественные образцы, не достоин носить высокое звание поэта.